Убийца времени

Она еще никогда не чувствовала себя настолько живой. Взглянув прямо на Альберта, она улыбнулась. Он плакал. Катрин смогла разобрать это четко, все ее чувства обострились и оголились. Она сама стала как натянутая струна, звонко отвечающая на мелодию чужих настроений. Враз ее окатило волной восхищения и обожания всего зала. Катрин слышала их сердца, слившиеся в унисон. Они распахнулись ей навстречу, кричали о своих желаниях, и никогда еще она не была так счастлива, как теперь.

Катрин перевела взор на расписанный птицами потолок. На глазах выступили слезы. Она не прощалась. Она уходила, ни о чем не жалея и будучи любима. Она была ровно там, где должна. Только ей хотелось бы еще немного, совсем чуть-чуть… Еще одно па, красивое фуэте…

Взрыв боли оглушил. Пальцы дрогнули, росчерком крыла оставив на полу длинную тень. Катрин упала, с шуршанием колыхнулись полупрозрачные юбки. Холодный свет залил белую грудь, запутался в темных волосах, закрепленных шпильками. Аккуратные розы в них расцвели словно снежинки на черной земле. С губ Катрин сорвался последний вздох. И мир вновь обрел звук и цвет.

Люди вскочили с мест, закричали. Кто-то побежал к сцене, кто-то — на выход. В зале зажглись огни, музыка стихла. Джек поднялся со своего места и посмотрел на Альберта, замершего в одной позе. Его ладонь дрожала, а губы тряслись. Он безумно, немигающе таращился на мертвую балерину, и все его лицо искажала гримаса ужаса.

— Как много можно успеть, пока летит одна пуля.

Джек ухмыльнулся и надел шляпу. Его улыбка застыла так, как если бы была нарисована на подбородке не очень умелым художником. Альберт посмотрел на него, и вдруг блаженно засмеялся. Поднеся пистолет к виску, он выстрелил.

Капли крови осели на креслах. Джек надвинул шляпу ниже — на ее полы упало два красноречивых пятна. Мимо пронесся испуганный зритель, грубо толкнув плечом. Джек ступил к сцене, обернувшись: Катрин все так же безжизненно смотрела в небо. Потом бросил еще один взгляд на Альберта, взял помятую программку и направился к выходу.

В дверях суетилась охрана, жались люди. Они ругались, плакали и кричали, пытались пробиться наружу и выяснить, что случилось. Спокойно обогнув их, Джек, никем не остановленный, вышел к балюстраде театра.

Луна взошла, и, разлегшись на кучевых облаках, осыпала мир порошей. Джек прикрыл глаза, вслушавшись в мелодию, шедшую прямиком из трепетного сердца балерины. Ей вторила другая, не менее грустная и печальная. От того, кто любил Катрин больше всего на свете.

Улыбка отклеилась от лица. Стянув губы в ровную полосу, Джек спустился по ступеням. Наутро выйдут новости о прощальном спектакле прима-балерины и ее тяжелой судьбе. Мир взбунтуется и будет обсуждать это еще пару недель. А потом забудет, как забывает обо всем и обо всех. Живым нет дела до мертвецов.

Джек двинулся к автомобилю, прокрутив на пальцах ключи. Совсем скоро снег присыпал его следы, стерев их так, словно раньше и не было. А, может, и действительно не было.

========== Эпизод 9: Папа Карло ==========

Краски липли к холсту, как жирные мухи. Генри утер лоб ладонью, размазав по нему синюю кляксу. Долгие подтеки остались на щеках и носу. Генри это не волновало, его полностью поглотила работа.

Он не спал дня три или больше. Не знал, сколько времени прошло. Время скомкалось, свернулось в бесконечную струну. Оно остановилось. Для Генри существовало только сейчас, в которое он занимался портретом.

Портрет выходил отвратительно. Шляпа все норовила сползти вбок, а узкие глаза дурашливо щурились, как Генри ни пытался их раскрыть. Портрет словно бы знал что-то, что было неизвестно самому Генри, и надежно это скрывал. Хотел, чтобы Генри догадался. А Генри безуспешно бился над предложенной загадкой и пытался уловить ее суть, смешивая краски и в очередной раз ломая холст.

Несчетное количество раз он начинал заново. Каждый раз все было не то.

— Кто ты?.. Говори со мной. Дай мне услышать тебя.

Фаланги пальцев проехались по холсту, коснувшись прямых плеч. Генри глубоко вдохнул и закрыл глаза. Перед его внутренним взором раскинулось бескрайнее небо, уходящее синевой до самого горизонта. Высокое, прекрасное. Генри представлял себя одинокой птицей, ныряющей сквозь облака. Под ним расстилалась земля. Он видел свое прошлое, настоящее, будущее — все сразу. Он комкал их в одну-единственную эмоцию и переносил ее на холст, как мог.

Все слилось в этом образе. Таинственный человек хотел улыбаться, углы его жестких губ постоянно поднимались вверх. Портрет будто насмехался над тщетными усилиями, и это Генри бесило.

В отчаянии схватившись за голову, он преодолел расстояние от стены до стены, запнувшись о прошлые попытки. Десятки их стояли, наваленные у дверей и стен, с них всех смотрели сардонически узкие глаза. Их взгляд преследовал Генри повсюду. Засыпая, он думал о нем. Во сне он видел его, горящий над яркой улыбкой, а по утрам долго не мог прийти в себя.

— Вдохновение?.. Нет, они не понимают. Это настоящая мука.

Генри привык говорить сам с собой. Он не знал, кто посылает ему образы, да и знать не хотел. Но избавиться от них он не мог. Они застревали в его голове так прочно, так сильно, что Генри впивался в кожу до крови, пытаясь выцарапать особо страшные картины — а такими они оборачивались частенько. Тщетно. Они оставались с ним, пока не получали свое отражение на холсте. Лишь тогда словно освобожденные души они прощались, застывая навечно памятником мыслей Генри. И покидали его ненадолго, пока не приходили новые.

— Сон, явь… Разве имеет это значение, когда ты живешь в двух мирах одновременно?

Частенько Генри думал, что он сумасшедший. Он давно не видел белого света. Весь его мир сосредоточился в рабочей комнате. Обеспокоенные, время от времени старые родители приносили ему еду. Только Генри не мог отвлечься. Будто не в своем уме он продолжал занятия, он чувствовал, что обязан сделать больше. Он пытался передать то, что не покидало его. Он должен был рассказать, но не знал, как.

— Я великий? Или я отверженный? Должен ли я видеть это?

В мучении Генри выдавливал краски на палитру и пытался подобрать то землистый цвет кожи, то темно-коричневую матовость твида. Он работал без отдыха, осознавая, что это лучшая работа за весь его век.

— Имя… Тебе нужно имя. Как тебя зовут?

Портрет только иронически молчал. В каждой его морщинке угадывалось желание посмеяться над непутевым художником, какой не мог справиться с собственным существом. Как же он раздражал Генри! Генри его ненавидел!.. Только оборвать работу не мог. Словно зачарованный, он продолжал. Кисть медленно выводила черты, после уверенно рассекала скулы. Тени селились под широкими полами шляпы и собирались в морщинках у глаз. Спускались к едко искривленным губам. Наконец, появились и крупные, как у лошади, зубы с слегка выступающими резцами. Ровные, плоские, они довершали картину, создавали ее неповторимый шарм.

Ступив назад, Генри поднял кисточку и прищурил правый глаз, сверив пропорции. Один из зубов оказался слишком выдвинут вперед, пришлось его поправить, добавив скол.

— Неужели все?

Генри не верил собственным глазам. Портрет смотрел на него, чуть прищурившись, будто настоящий живой человек стоял напротив. Нужно было это обдумать, взглянуть на свежую голову, но Генри был для этого слишком возбужден и, одновременно, на его плечи опустилась бесконечная усталость.

Рассеянно подхватив кружку с остывшим кофе, Генри отхлебнул и поморщился — кисло и пахло краской. Странно. Он ведь почти перестал замечать запах, слишком часто работал в душном помещении. Нестерпимо захотелось открыть окно.

Размашисто Генри подошел к подоконнику, но побоялся, что свежий воздух повредит краски. Обернувшись, он вдруг застыл, как вкопанный: портрет смотрел на него.

Не показалось, не могло. Генри потратил сотни часов на эти глаза, он в точности знал, куда направлен взгляд, скрывавшийся за тяжелыми веками. Он смог бы повторить их выражение, даже ослепнув. Но теперь глаза, еле заметно приоткрытые, совершенно бесстыдно пялились на Генри.