Страница 35 из 42
И так как я придерживался отличных взглядов относительно восточных народов, – отмечал Хомайер, – гаулейтер [Кох] согласился с тем, что я должен покинуть службу в министерстве».
Кох не собирался уступать. Поражение под Сталинградом лишь еще больше разгневало его. В этой связи он отправил официальное письмо нескольким немецким управляющим в своем рейхскомиссариате. Среди технических инструкций по сельскому хозяйству прятался следующий абзац: «В качестве принципа управления украинцами я выдвинул требование: будьте тверды и справедливы! Не верьте, что кратковременные обстоятельства [немецкое отступление] обязаны вас смягчить. Напротив. Те, кто надеется получить от славян благодарность за хорошее обращение, формировали свой политический опыт не в нацистской партии или на службе на Востоке, а в каком-то клубе интеллектуалов. Славяне всегда будут расценивать хорошее обращение как слабость. Многочисленные события последних дней показывают, что всякий раз, когда в силу военной ситуации немец считал необходимым идти на уступки украинцам в виде политических свобод, лучшей пищи и меньшего количества работы, наградой со стороны местного населения почти всегда становилось предательство».
Разъяренный циркуляром Коха 13 марта Розенберг отправил телеграмму – не Коху, а генеральным комиссарам и другим чиновникам, которым был послан циркуляр, – приказав уничтожить или конфисковать все копии. Подтверждение об исполнении этого приказа должно было поступить лично Розенбергу.
Гаулейтер не мог открыто перечить приказу своего начальника. Но он сумел сохранить лицо и бросить вызов политике Розенберга, оперативно приказав своим чиновникам просто вырезать соответствующий абзац из циркуляра и вернуть его ему, но добавив, что «приведенные в циркуляре указания всецело остаются в силе».
Начало битвы
В тот самый день, когда Кох издал эти инструкции, он послал Розенбергу сообщение на 52 страницах, где перечислил их разногласия, которые, по словам Коха, недавно были выражены «в необычайно резкой и оскорбительной для меня форме». Битва началась.
Кох якобы согласился с концепцией Розенберга – «отделить украинцев от великого славянского блока под руководством России». Но, в отличие от Розенберга, он отказывался предпринимать следующий шаг, а именно «делать упор на общих элементах, если таковые имеются [etweige Gemein-samkeiten], между немецким и украинским народами». Такая политика не могла преуспеть, ехидно ввернул он, потому что его подчиненным день за днем приходилось убеждаться в «неполноценности украинского народа по сравнению с немецким». Кох яростно протестовал против секретных директив Розенберга, призывавших к «не только правильным, а даже добрым» методам обращения с украинцами. Группа представителей Розенберга в Киеве предположительно организовала публичный митинг, на котором они выступали за культурную автономию – явный акт нанесения «политического вреда» в глазах Коха. Кох незамедлительно выгнал этих немецких чиновников из Киева.
Он справедливо заметил, что одна из постоянных претензий Розенберга к нему – это избиение населения. Ответ Коха был традиционным: «Это правда, однажды в ноябре 1942 г. около 20 украинцев были высечены полицией, потому что они саботировали постройку важного моста через Днепр. Я ничего не знал о том наказании. Если бы я знал, какую цепочку упреков повлечет за собой это событие, я бы, наверное, приказал расстрелять тех украинцев за саботаж».
Кроме того, Кох обратил внимание на поддержку, оказанную ОMi украинским политическим группам и эмигрантам, к которым Кох испытывал «негативное отношение».
«Такое отношение к эмигрантам у меня укрепилось после высказывания фюрера, переданного мне по официальным каналам [т. е. через Мартина Бормана], о том, что эти эмигранты портят людей и что он их расстрелял бы, если бы знал, к чему это приведет. Мне жаль, что это осознание до сих пор не пришло во все отделы вашего министерства».
На протяжении всего своего послания Кох не упускал возможности лишний раз упомянуть о дурном влиянии, которое украинские эмигранты оказали на Розенберга, – влиянии, недостойном настоящего нациста. Кох также выразил свое возмущение по поводу попыток Розенберга контролировать каждое его действие; никто, заявлял Кох, не смеет обращаться с ним как со «школьником».
Наконец, Кох возмутился бесполезными попытками Розенберга сорвать его непосредственные отношения со штабом Гитлера. Ссылаясь на их давний спор по этому вопросу, теперь он писал: «В этой связи я должен отметить, что фюрер неоднократно передавал мне, как старому гаулейтеру, свои политические директивы, а иногда он также излагал свою концепцию [нашей] украинской политики моим подчиненным. Выполнение и гласность этих директив, а также периодические отсылки к ним считались моей отдельной обязанностью. Прошу, убедите меня в обратном, если в данном вопросе я принял позицию, которую вы не одобряете».
Кох не собирался отказываться от своего «мостика» к Гитлеру, так как «если устранить или ограничить связь рейхскомиссара с фюрером, то в этой должности не останется особого смысла». Розенберг, как верно заметил Кох, постоянно пытался ограничить его функции; Кох цинично попросил Розенберга прямо ответить ему: хочет ли Розенберг, чтобы его выгнали из Украины. До тех пор пока он оставался связан по рукам и ногам, он, Кох, отказывался брать на себя ответственность за будущее. Директива Розенберга от 13 марта стала последней каплей. Теперь, заключил Кох, его позиция была настолько скомпрометирована, что «исправить положение под силу только самому фюреру».
У Розенберга были причины бояться. Если начали рубить головы, не попадет ли он сам под раздачу? Наглое поведение Коха, очевидно, было одобрено Борманом. Теперь Розенберг отказывался вести дела с Кохом. Вместо этого он обратился к доктору Ламмерсу, более кроткому коллеге Бормана, начальнику рейхсканцелярии. Наконец он дал волю словам, резко раскритиковав Коха (он ведь не обращался непосредственно к Коху). Его позиция и мужество были подкреплены толстой кипой меморандумов различных членов его штата в поддержку его точки зрения. Помимо упоминания довоенной позиции Коха по русскому вопросу, которую Розенберг небезосновательно отождествлял со взглядами Штрассера и Вебера-Крозе, его семнадцатистраничное письмо не содержало много новых аргументов: «Имя Коха стало символом преднамеренного и показного презрения к народу; ситуация начинает принимать оборот, о котором я предупреждал [Коха]… а именно ощущение растущей безнадежности в обществе, которое разжигает ненависть по всей стране [Украине]. Партизанские отряды, которые при любой политике являются постоянной угрозой, стали привлекать всех разочарованных представителей коренного населения».
Если Украина обращалась против немцев, то виной тому были «политические меры рейхскомиссара Коха», ибо, к сожалению, добавил Розенберг, Кох «почти полностью испортил великую политическую возможность». Более того, его высказывания и политика предоставили столь желанную пищу для «еврейско-англо-американской пропаганды» против рейха. Поведение Коха и его постоянные оскорбления, продолжил он, были результатом «комплекса, который я могу охарактеризовать лишь как патологический». Розенберг больше не собирался «мириться» с ситуацией.
Спровоцированный поведением Коха и подстрекаемый своими помощниками, Розенберг решился на ультиматум. Ясно дав понять, что не собирается больше отступать, 9 апреля Розенберг через Ламмерса попросил Гитлера освободить Коха от должности рейхскомиссара Украины. 15 апреля он повторил свою просьбу в письменной форме: «Вне зависимости от того, как я расцениваю действия рейхскомиссара Коха, я считаю его невыносимым [untragbar] и не способным лично и официально представлять германский рейх на Востоке в такое время…Учитывая сложившуюся неотложную ситуацию, я прошу правительство предоставить отпуск рейхскомиссару Коху до тех пор, пока все инциденты и проблемы не будут устранены».