Страница 10 из 14
– Когда гангрена поразила палец, то, что следует делать? Дать гангрене охватить всю руку, а затем и все тело или отрезать палец? То, что разлагает весь народ, надо вырывать с корнем… В исламе мы хотим проводить политику, очищающую общество, и будем наказывать тех, кто несет зло…
– Но возьмите эту беременную восемнадцатилетнюю девушку, которая несколько недель назад была расстреляна в Бехаре за прелюбодеяние…
Хомейни возмутился:
– Беременная? Ложь! Таких вещей не делают в исламе. Беременных женщин не расстреливают.
– Нет, это не ложь, имам. Об этом случае писали все иранские газеты, так как ее любовник получил лишь сто ударов кнутом.
Хомейни констатировал:
– Если это так, значит, она заслужила наказание. Откуда я знаю? И потом довольно говорить обо всем этом! Я устал. Это не является важным.
– Я должна задать вам еще несколько вопросов. По поводу этой чадры, например, которую я надела, чтобы иметь возможность увидеть вас, и ношение которой вы вменяете женщине в обязанность. Скажите, почему вы заставляете их прикрывать себя этой неудобной, идиотской одеждой, в которой нельзя ни работать, ни передвигаться? Ведь женщины доказали, что они равны мужчинам. Они боролись наравне с мужчинами, их сажали в тюрьмы, пытали. Они совершили революцию наравне с мужчинами…
Хомейни ответил:
– Женщины, совершившие революцию, носили и носят исламскую одежду, а не элегантные и накрашенные, подобно вам, женщины, гуляющие в полураздетом виде и увлекающие за собой вереницу мужчин. Распущенные женщины, которые красятся и выходят на улицу с открытой шеей, без головного убора, в одежде, которая подчеркивает формы их тела, не боролись с шахом. Они никогда не сделали ничего полезного…
– Это неправда, имам. Впрочем, я веду речь не только о предписываемой исламом одежде, но и о том, что она собой знаменует, то есть о сегрегации, которой подверглись женщины, об ухудшении их положения после революции. Теперь они не могут ни учиться в университете вместе с мужчинами, ни работать вместе с ними, ни купаться. Они должны развлекаться обособленно, одетые в чадру. Кстати, как можно плавать в чадре?
«Я смотрю в глаза, в которых светится безжалостная сила того, кто посылает людей на смерть, не проронив ни слезинки, – вспоминала Фаллачи. – Глаза, которые не удостаивают меня взглядом. Он поднял глаза лишь один раз, когда я сказала, что в чадре нельзя плавать».
– Это вас не касается, – сказал Хомейни. – Наши обычаи вас не касаются. Если исламская одежда вам не нравится, вы не обязаны ее носить. Исламская одежда предназначена для достойных молодых женщин.
– Вы весьма любезны. Ну что ж, раз вы так говорите, я сию же минуту сброшу эти дурацкие средневековые тряпки. Вот и готово…
Возмущенная Ориана Фаллачи сбросила чадру и пальто, больше открыла лоб, подняв выше платок. Спросила его, является ли, по его мнению, женщина, которая никогда не надевала эти средневековые тряпки, лишь недостойной старухой. И он бросил на журналистку продолжительный, пронизывающий взгляд, который оставил у нее впечатление, будто ее раздевают.
– Закон, позволяющий мужчине иметь четырех жен, разумен?
Хомейни пояснил:
– Это весьма прогрессивный закон. Он написан на благо женщин, потому что женщин больше, чем мужчин. Женщина нуждается в мужчине. Не думаю, что было бы справедливо, чтобы одинокие женщины стали потаскухами, а не женами мужчин, у которых уже есть жены.
– Вы восстанавливаете законы и обычаи более, чем тысячелетней давности. Не кажется ли вам, что мир с тех пор изменился? Вы откопали установление о запрете музыки. Но почему грех слушать музыку, имам Хомейни?
– Музыка мешает разумно мыслить, потому что она вызывает радость и экстаз, близкие к тем, которые вызывают наркотики, – ответил Хомейни. – Ваша, западная музыка, разумеется. И она отвлекает, отравляет нашу молодежь, которая больше не интересуется судьбой своей страны.
– Даже музыка Баха, Бетховена, Верди?» – с изумлением уточнила Ориана Фаллачи.
– Мне неизвестны эти имена, – сказал Хомейни. – Если они не приводят разум в замешательство, то они не будут запрещены. Есть у вас такая музыка, которая не будет запрещена, например, марши и гимны. Нам нужна музыка, которая воодушевляет, – марши, которые побуждают молодых людей, даже парализованных, идти вперед.
– Имам Хомейни, вы все время сурово отзываетесь о Западе… Но даже самолет, на котором вы вернулись на родину, сделан на Западе. Даже телефон, позволяющий вам связываться из Кума с другими городами, даже телевидение, с помощью которого вы обращаетесь к стране, даже кондиционер, который позволяет сохранять прохладу в помещении, когда на улице жара… Если мы столь испорчены и такие искусители, зачем же вы тогда пользуетесь нашими орудиями зла?
Хомейни поведал:
– Вещи – это хорошая сторона Запада. Мы их не боимся и пользуемся ими. Мы не боимся ни вашей науки, ни вашей техники. Мы страшимся ваших идей и ваших обычаев…
Ориана Фаллачи не выдержала:
– Имам Хомейни, прощали ли вы когда-нибудь кому-нибудь? Испытывали ли вы жалость к кому-нибудь, сочувствие? И наконец, раз уж мы об этом ведем речь, плакали ли вы когда-либо?
Хомейни ответил:
– Я плачу, смеюсь, страдаю – или вы думаете, я не человек? Что касается прощения, то чаще всего я прощаю тем, кто нам сделал зло…
– Правда ли, что вы, имам, приказали убить шаха и сказали, что исполнивший приказ будет считаться героем, а если погибнет, исполняя приказ, то пойдет в рай?
– Нет, – ответил Хомейни. – Я? Нет. Я хочу, чтобы шах был возвращен в Иран и публично судим за совершавшиеся им в течение пятидесяти лет преступления против персидского народа. Если он будет убит за границей, то все украденные им деньги будут потеряны. Если мы будем судить его здесь, то сможем вернуть эти капиталы. Я хочу, чтобы он был здесь. И для этого я молюсь за его здоровье…
Это было, пожалуй, единственное интервью Хомейни, которое дает ясное представление о его взглядах и представлениях о мире.
Ориана Фаллачи умерла осенью 2006 года в возрасте семидесяти шести лет. Ее отец был антифашистом. При режиме Бенито Муссолини его поймали и пытали. Юная Ориана с ее свободолюбивыми взглядами сама находилась в подполье. Незадолго до своей смерти опубликовала заявление, которое подводило черту под многими годами, отданными изучению Ближнего Востока:
«Я считаю позорным, что в Италии устраивается процессия ряженых под камикадзе, которые выкрикивают гнусные оскорбления в адрес Израиля, носят фотографии израильских руководителей с намалеванными на лбу свастиками, подстрекают народ ненавидеть евреев. Процессии людей, которые готовы продать в гарем собственную мать, только бы вновь увидеть евреев в лагерях уничтожения, газовых камерах, печах крематориев в Дахау, Маутхаузене, Бухенвальде, Берген-Бельзене… Я считаю позорным, что во Франции сжигаются синагоги, терроризируются евреи, оскверняются кладбища.
Я считаю позорным, что в телевизионных дебатах оказывается такое уважение негодяям в тюрбанах или куфиях, которые еще вчера восхваляли массовое убийство в Нью-Йорке, а сегодня восхваляют убийства в Иерусалиме, Хайфе, Нетании, Тель-Авиве.
С израильтянами я часто спорила, до грубости, и я в прошлом немало защищала палестинцев. Может быть, больше, чем они того заслуживали. Но я – с Израилем, я – с евреями. Мне внушает отвращение антисемитизм, мне стыдно от того позора, который обесчещивает мою страну и Европу».
Религиозная революция в шиитском Иране была лишь первым шагом в пробуждении радикального политического исламизма. Следующим стали события в Афганистане, которые всколыхнули уже весь суннитский мир.
Афганистан. Талибы. Всемирная исламская солидарность
В апреле 1978 года, когда в Афганистане к власти пришла «Народно-демократическая партия», произошел всего лишь дворцовый переворот, а вовсе не народная революция, выражающая интересы широких масс трудящихся. В Советском Союзе с некоторым удивлением читали первые заметки о новой власти в соседнем Афганистане. Перемены происходили настолько стремительно, что в Москве не успели понять, что там произошло.