Страница 6 из 10
Но «ребяток» не было. Когда мы только приблизились, они слиняли как «дым».
Но больше всего меня поразил Цыбульский.
Он первый выскочил на сопку, прыгнул на центр поляны на еще тлевшее костровище; вертелся «вьюном», «тыкал» во все стороны своим ножичком и «визжал»: »не подходи, не подходи, не подходи – зарежу».
П.С. А наши девчонки, оказывается, просто, сами пошли купаться в ручье.
Конец.
Лысков и море
Когда в морге гасят свет,
И труп выносят вон.
А за окном рябой рассвет.
Я все ж скажу: – Шоу маст гоу он!
Д.Савицкий.
В мировой истории и литературе есть много сведетельств о тесной связи человека и моря. Эта связь порой героическая, порой драмматическая не оставляет равнодушным и восхищает, как морем, то ласковым и прекрасным, то грозным и беспощадным – так и человеком, любящим его, но не раз вступавшим с ним в смертельное единоборство.
Начало этим контактам положило, я пологаю, зарождение живого организма в мировом океане. Океан породил человека, если верить Дарвину, океан погубил человека, если довериться Библии, но, как бы там ни было: тесное сосуществование человека и моря очевидна, и не требует доказательств.
Пять долгих месяцев Ной с чадами и домочадцами спасался на ковчеге (судно, лишенное мачт) от всемирного потопа и спасся, а других людей, менее изобретательных, вода поглотила.
Но аргонавты во главе с Ясоном презрели эту информацию и именно по морю, а не, к примеру, по суше решили добраться до Колхиды, которую в итоге и ограбили, тиснув у прапрадедов современных грузин золотое руно, а у местного царя дочку на выданьи.
Одиссея 10 лет мотало по проклятым греческим морям прежде, чем он добрался до желанной Итаки с Пенелопой впридачу.
А вот Эйрик Рыжий и Христофор Колумб благословили морское путешествие, позволившее им поочередно открыть Америку.
"Морской волк", Джека Лондона, ловил на море котиков, "Старик", Эрнеста Хемингуэя, – большую рыбу и именно море, а не пустыня или горы, позволило этим людям занесть свои имена на скрижали истори, отметившись тем самым, как говаривал наш герой, о котором и пойдет речь, в лучшую сторону.
Добавлю только, что все эти ребята, включая и Вяйнямейнена, которого по карело – финскому эпосу море вообще породило, на мой взгляд, были на разогреве, явились, так сказать, увертюрой, аперетивом, гарниром, если угодно, предшествующим и обрамляющим невероятную и леденящую кровь историю о Лыскове и мировом океане.
Это было в середине 80х годов прошлого века в городе-герое Мурманске.
Я и Максимиллиан Нептица (настоящая фамилия или фул нейм, как говорят англоязычные организмы Максим Соколов) прогуливались.
Наш маршрут пролегал от железнодорожного вокзала к "Пяти Углам" и далее на "Бродвей". Мы смотрели направо, на ресторан "Меридиан", где шалили пару дней назад. Переводили взгляд налево на ресторан и отель "Арктика", откуда я вынес Макса вчера; кстати, сняли там двух молодых и страшных финок, которые что-то лопотали на своем языке весь вечер; пили с нами, танцевали с нами, потом звали подняться к ним в номер, но мы не пошли. Макс сказал мне, чтобы я передал им, чтобы они пошли в жопу; после чего он упал мне на руки, и мы покинули любимое заведение.
Да, ну вот; мы подошли к лучшей, на наш взгляд, площади мира, которая в довершение совершенства имеет пять углов, и закурили.
Далее, по правую руку, распологался ресторан "Дары моря".
Но не в скучный ресторан «Дары моря», ни в веселые "Меридиан" и "Арктику", как и в другие подобные заведения, являющиеся для двух студентов альфой и омегой существования, мы не пошли по банальнейшей для студентов причине: у нас не было денег. Не было и не предвиделось.
Но мы с Максом были философами – стоиками, а может даже и философами – киниками, а, значит, довольствовались тем, что есть, а была у нас молодость, а на остальное мы «ложили».
Вдруг голос:
– Савицкий, Макс!
Мы оглянулись.
Это был Лысков.
Мы не сразу узнали его. Нас окликнул человек с черным, обветренным лицом, кожа которого соединялась с костями черепа так, что не имела между ними никакой, присущей подавляющему большинству млекопитающих, жировой прослойки. Он был страшно худ и только буйная, кудряво-солнечная, напоминающая мазки Ван Гога, я бы сказал: неистребимо славянская шевелюра, позволила нам с Максом опознать этот скелет, как Лыскова.
И все же, подходя ближе, мы спросили:
– Лысинький, это ты?
– Приходите ко мне вечером, – был ответ, – Все расскажу…
И в компании каких-то морячков Лысков пошел дальше.
Мы не видели его месяца три. Он как-то неожиданно исчез, но так, как подобное с ним случалось и раньше, мы не забеспокоились и не стали наводить о нем справки. Еще скажу, что нравится мне эта северная немногословность и неэмоциональность. Это та настоящая русскость, которая мне по душе и которую я уважаю.
На тот момент, Лысков, нам с Максом, был уже близким другом.
Мы не видели его долгое время и, тем не менее, не бросились друг другу в объятия, пожатия и прочие похожие физические проявления, как принято, скажем, у более молодых народов. Например: негров или кавказцев и, которые после 90х годов, стали повсеместно зримы и у многих русских, перенявших у них этот (я буду мягок) не культурный обычай людей видимо недавно вышедших из родо-племенных и клановых союзов, для которых такого рода обнимашки, как и виляние хвостом у собак в стае – обычная практика в выражении лояльности и поддержки друг друга.
И действительно: Лысков – мне друг, но не восемнадцатилетняя тайваньская девочка, чтобы я его душил в своих объятиях.
Кто-то скажет: «А русское целование»?! Отвечу: есть такое, но думается мне, что это – позднее христианское заимствование, поэтому и троекратное.
Но идем дальше.
Я и Нептица еще пару часов погуляли, дефелируя по "Бродвею". Зашли на "квадрат" (Мурманская точка знакомств и нескромных предложений, если, кто не знает). Равнодушно заметили возбужденное «трепыхание» при нашем появлении девчонок, делающих вид, что они зашли туда, чисто, посидеть и покурить; и не спеша двинули к Лыскову. Он жил рядом, в центре, недалеко от «десятки» (средняя общеобразовательная школа №10).
Лысков был обнаружен, как и предпологалось, у себя на квартире и странное дело, как обычно, один. Странно, потому, что ему, как и нам было не больше 21 года, а вечная помеха молодому счастью – родиши – у Лыскова не наблюдалась.
Где были его родители, он не рассказывал, а мы не спрашивали.
Пройдя по длинному коридору, на пороге кухни я и Макс остолбенели; и хотя по Мурманскому обычаю, срисованному у старших мужиков, включая старину Горация, мы старались »nil mirari» – ничему не удивляться, но все же картина "Лысков и его столовая" была довольно смелая:
С самой безразличной физиономией, и это обычное его состояние, Лысков сидел за столом у окна, а вдоль стены за ним, за холодильником, да и вообще везде по периметру небольшой, как обычно в те времена кухни, стояли тогдашние деревянные ящики с пивом, водкой, вином, да и чего там только небыло!
Некоторые конструкции из зтих ящиков упирались в потолок.
«Ну, ладно», – подумалось нам с Максом и мы, не говоря ни слова, подсели к Лыскову за стол. Лысков плеснул нам в стаканы водки. Мы выпили и запили пивом. Затем было еще налито по полстакана водки. Выпито и запито пивом. Таким образом, мы с Максом достигли по отношению к Лыскову некоторого алкогольного паритета и, тем самым, стали готовы адекватно воспринимать информацию о событиях, которые судя по лысковскому состоянию, были к нему не добры.
Рассказ Лыскова.
– Брат, сука, сволочь, – хорошо и лаконично начал Лысков, – тему предложил: денег поднять по легкому; по легкому, – повторил Лысков и, что-то вспомнив, закурил сигарету.