Страница 7 из 10
– Ну, вообщем, он рассказал, – продолжал Лысков, – что кроме больших флотов Мурманска, типа: Севрыбхолод или Траловый флот или Ледокольный, где огромные, мощные суда, но вы в курсе – у вас папаши там на них в море ходят, есть и поменьше.
Мы с Максом согласно кивнули, так, как у Макса папа был начальником радиостанции на атомном ледоколе "Арктика", а у меня первым помощником капитана на плавбазе "Даурия".
– Так вот.
– Эта «гнида» расписала, что мол не в «кайф» ходить в моря от таких флотов и на таких судах, так как и рейс – минимум на полгода, а то и по году, а главное – зарплата фиксированная. Т.е. понта много, а денег – не очень. А вот есть, и он только что узнал, такие, типа, колхозы или совхозы, не важно, которые не известно выращивают ли свиней или картошку, но только имеют собственные небольшие рыболовные траулеры, которые выходят недалеко в Баренцево море на два-три месяца, не больше, и по "путине" таскают там рыбку. И главное: морячки не на зарплате сидят, а на «сдельщине». Сколько рыбки вытащат – столько денежек и получат. Вот, по 3-4 тысячи на морду за рейс и получают!
– Ну, круто, – сказал Макс, – круто!
– И ты, я вижу, получил, – добавил я, обводя взглядом помещение.
– Получил, получил, – усмехнулся Лысков, – Но это, как бы и нах…
– Что так? – осведомился Макс.
– Да так. Ну, вообщем, вы поняли. В итоге я согласился. Ну, и уже на следующий день поехал отвозить документы и как-бы наниматься. Понимаете, – продолжал Лысков, – хотя я был тогда, как и вообще в последнее время «на мели», но относился к зтой теме не серьезно: как-то не верилось, что меня возьмут. Я же море в глаза не видел.
– Постой, – сказал Макс, – ты же вроде в Питерской «карабелке» учился?!
– А ты, что, не догадываешься, как я там учился? Поэтому и вышибли меня оттуда. Но вот в отделе кадров этого, мать его, колхоза, мне обрадовались, сказали: «раз Вы с мореходным образованием, хоть и не законченным, то будете матросом, сука, рулевым»!
– Кем, кем? – переспросил я, больше удивляясь, какой-то злой самоиронии, с какой было произнесено Лысковым последнее слово, чем его смыслу.
– Рулевым, – повторил Лысков и задумчиво уставился в окно.
Мы с Максом переглянулись, помолчали и, преодолевая страшное желание »заржать», Макс, серьезно так, откашлился в кулак и сказал:
– Продолжай!
Лысков налил всем водки и сам, хлопнув чуть не стакан, продолжал:
– Ну, там медкомиссию »по пырому» прошел и был назначен день и час отхода.
– А, что за пароход-то? – спросил Макс.
– Пароход?! – переспросил Лысков, – лохань, мать твою, траулер, сука, ржавый, с экипажем в пятнадцать человек.
– Ну, вот, хотел я пораньше на борт заявиться для ознакомления с этим "плавсредством", но, как-то замотался и прибежал за десять минут до отхода, т.е. – в полночь. Ну, поднялся по трапу и главное: никого нет! Стал я шариться по кубрикам. В один заглянул – пили. В другом было темно. Я пощупал: спали пьяные – судя по запаху. Но потом повезло: наткнулся на знакомую морду; меня с ним познакомили на берегу – старпом. Он показал мне кубрик, где бросить вещи, и ушел, приказав через пять минут наведаться на капитанский мостик.
Но тут все задрожало, загудело, раздались какие-то команды, сопровождаемые страшным матом, и я понял, что мы, типа, отчалили. Тут мне сделалось страшно! Да, я испугался так, что даже затошнило. Я выбежал из кубрика и пока никто не видит, решил выпрыгнуть на берег. Но, когда я добрался до борта и глянул – то пристани уже не было видно; да и воды не было видно: темень, черная пустота и тут, сука, я понял, что «попал». Я готов был выпрыгнуть и в воду, но это была не та вода, что я видел, отдыхая на Черном море: теплая и голубенькая. Тут, сука, – чернь и холод. Блядский север, – заключил Лысков.
Но пару слов о Лыскове: среднего роста, строен и красив греческой четко очерченной красотой линий во всем, но только на русый, славянский манер.
Лысков всегда был равнодушен, всегда спокоен. Вывести его из себя казалось делом не возможным. Я, Савицкий – основной поставщик баб в нашу компанию обычно представлял Лыскова дамам, как дрессировщика обезьян и человека без нервов.
Помнится, на какой-то новый год, я, таким образом, представил Лыскова большой компании еврейских девушек из музучилища, которых я, находясь с ними в тесной дружбе, притащил на праздник.
Одна особенно заинтересовалась этой харектеристикой и, находясь за столом рядом с Лысковым, все пытала:
– А, как это – без нервов?! Что вы под этим, молодой человек, подразумеваете?! Ведь есть же какие-то правила, – говорила она, пригубляя коньяк, – вот нельзя же, к примеру, раздеться на людях догола без нервов и стеснения!?
– Можно, – ответил лаконичный Лысков.
– Ну, как это, ха-ха-ха, – резвилась девушка еврейской национальности, которую обучали в музыкальном училище бить руками с растопыринными пальцами по клавишам фортепиано.
– Вот, например, здесь, – продолжала она, обводя взглядом большую, разношерстную, прекрасно одетую и едва знакомую друг с другом толпу, – это не реально!
И действительно: вечер только начинался, пьяных еще не было, в углу сидели чьи-то родители.
– Реально! – сказал Лысков и начал раздеваться.
Гости уже давно прислушивались к их диалогу, а теперь стали и наблюдать, как Лысков через голову снял свой джемпер и, поправив аккуратно прическу, стал расстегивать рубашку.
Все заулыбались думая, что это – шутка и одежды у северного мальчика еще много. Тем не мене Лысков быстро снял рубаху и находящуюся под ней футболку, а затем и джинсы, чего никак не предпологали гости, находясь за новогодним столом, и вдруг обнаружив за ним чьи-то волосатые рыжим славянским пушком ноги. Но я видел, я видел, что, как там, у Станиславского: ни кто не верил в серьезность происходящего! Ну, мальчик разделся – герой! Ну, вот и трусы – здорово!
И, увидев белые в синий горошек трусики, напряжение спало и гости зашумели, разговорились и отвлеклись наивно палагая, что этим все и кончено.
Так думала и бедная еврейская, нахер, пианистка! Она-то и разбила свой бедный талантливый еврейский череп о косяк двери, через, которую выбегала, наряду с другими, когда Лысков, поводя пальчиком по резинке своих трусов, вдруг их снял.
Он стоял, освещенный гирляндами елочных огней, а его "добро" вывалилось, как казалось, чуть не на тарелку с салатом. Но это, повидимому, многим только казалось, потому, что наш общий друг Жекуня, спустя время, возмущался:
– Блин, Лысков, ну было-бы, что показывать, а у тебя был маленький, сморщеный, тьфу…
– Где маленький? – воспрошал Лысков, доставая своего "друга" и демонстрируя нам с Максом.
– По-моему – ничего!
Добавлю, да простит меня читатель за отхождение от главной темы рассказа, что в тот вечер уже комсомолец и курсант Высшей мореходки Максим Соколов, не привыкший ни в чем уступать героям современности, вообще скакал на столе и, конечно, голый, потрясая всем, что у него было на тот момент. Но это было потом, когда лишние гости »рассосались», а еврейские пианистки и особенно та, что усомнилась в «непобедимости» Лыскова с разбитой и уже забинтованной »башней», уверенно и спокойно сидели за столом, смеялись и аплодировали.
Но вернемся к герою нашей повести:
– Я, – продолжал Лысков, – потом просто пошел на свет, как мотылек, – голос Лыскова дрогнул, – а это оказалась, сука, рубка, со штурвалом, нах… и я зашел. Мне обрадовались. Там такой омбал стоял один и улыбался у штурвала. Он спросил: – Где, паря, ходишь? Держи, – и ушел!
– Я ни хера не понял, ни хера! На мостике никого не было! Движок, я слышал, гудел, палуба шаталась, по борту проносились огни. Я вцепился в руль…
– Штурвал, – уточнил Макс.
– Штурвал, – подтвердил я.
– Пошли вы нах, – заорал Лысинький, но потом, вспомнив, что он – самый невозмутимый, подтвердил: – Штурвал, я потрогал этот, сука, штурвал, и уже не выпускал его.