Фисташки. Сборник рассказов

Но я часто был виноват перед ним, хотя и делился всем, что у меня есть.

А дело заключалось в том, что на меня всегда бабы липли, как мухи на мед или пчелы или хер знает что.

. Я уже уведомлял, что я был красив, да еще и образован (а это нонсенс в небольшом рабочем городке), да еще пел и играл на гитаре. Этого и в отдельности могло быть достаточным для успеха у дам. А вы представляете, когда все вместе в одном человеке?!

Мне не давали прохода.

Каждая молодая и не очень женщина и Мурманска и Кандалакши, а затем и других городов нашей необьятной родины, хотела заполучить меня.

Если не в мужья – то, хотя бы, в любовники. Если не в любовники – то, хотя бы, на ночь, а если не на ночь – то на день, или на его часть. Вы думаете, это похвальба?!

Нет, сука, это – проблема.

«Красавчики» делятся на две категории: глупые и умные.

Так вот – я был умным.

И если б не женщины, то еще до тридцати лет я стал бы профессором Гарварда, Кембриджа, а возможно даже и Сорбоны.

Я почти не шучу.

Моя ситуация напоминает мне беседу моего отца со старшим Бондарчуком – Сергеем Бондарчуком.

Мой батя, роскошный мурманскиий моряк в черном кителе, когда-то сидел за столиком в одном из питерских ресторанов и к нему за столик попросился подсесть Сергей Бондарчук (а свободных мест в те времена вечером в ресторанах было не найти).

Он уже был известен на весь мир ролями графа Безухова в фильме «Война и мир» и солдата Соколова в Шолоховкой «Судьба человека».

Мой папа и Бондарчук, кстати, сильно похожие друг на друга внешне очень красивые мужчины, сразу нашли общий язык; немного выпили и разговорились.

«Не могу, Федор, не могу», – обращаясь к моему отцу, говорил Бондарчук. «Они не дают мне прохода! И днем лезут и не какие-нибудь «шалавы», а дочери, а чаще жены министров и первых секретарей; и ночью звонят по телефону в гостиницу, а когда я его отключаю, то стучат и ломятся до утра в дверь.

– Я не могу нормально выспаться!

– Я прячусь, вру, – продолжал он, наливая себе еще коньяка, – меняю гостиницы – все без толку! Узнают, где я почти сразу и опять «достают».

– Понимаю, Сергей, – говорил мой отец, – Мне это тоже известно. Наверное, немного не так и не в таких масштабах. Но, когда я пришел с фронта, молодой, здоровый офицер (а кругом среди мужиков после войны были одни калеки), то месяца не проходило, как какая-нибудь женщина не приносила мне в «подоле» младенца и не говорила, что он мой.

Примерно подобное происходило со мной.

И, когда Вася просил меня, чтобы моя подружка привела для него свою подругу, то та, внимая моей просьбе, приводила, но тут, и так всегда, практически без исключений, та вторая, находя момент отсутствия и моей подруги и бедного Васи, без всяких стеснений, предлагала себя мне на любых удобных для меня условиях.

Как вам такое?!

Нет, ну конечно, я был молод, глуп, но…

Но к нашей теме. Я расскажу вам историю, которая как раз и повествует не о тонких, а о грубых гранях различия между хулиганами разных уровней воспитания и поведенческих норм. А проще говоря: между интеллигентами и «быдлом» потому, что последних я ненавидел, и буду ненавидеть всегда.

Они отравляют мое благородное чувство к человеку.

Три красных девицы из музучилища нашли в себе смелость потревожить нас с Максом «грязным» предложением, суть которого заключалась в том, чтобы на выходные с едой и палаткой, т.е. с ночевкой, отправиться куда-нибудь на природу и отдохнуть.

Мы не стали ломаться и согласились.

Старых, исытанных «корешей», по каким-то причинам, не оказалось под рукой, и третьим, для равного колличества мальчиков и девочек, мы взяли моего однокурсника Цыбульского.

Цыбульский не выходил из дома. Т.е. он находился дома, потом ехал в институт, учился, а потом ехал домой. Все! Чем он занимался – никто не знал.

Ни с женщинами, не с мужчинами на улицах нашего вообщем не слишком тогда большого города замечен он не был.

Но Цыбульский – шляхтич и его прадеды, размахивая своими сабельками (как говорит статистика) не доживали и до 30 лет.

Хотя он был очень и очень симпатичен тонкими польскими линиями лица и в целом фигуры и мог нравиться бабам, но он их избегал, но не трусливо, а грубо и цинично.

И когда в институтской столовой на короткой большой перемене выстраивался впереди нас целый рой девчонок с подносами наперевес, а подходили еще и еще другие, типа, «для нас занимали», он нервничал, и с присущим только полякам гонором, он выкрикивал: «Поторапливайтесь жалкие ничтожные обезьяны».

А впрочем, он был добрейший и воспитаннийший молодой человек, и девушки понимая это, ни сколко не обижались на подобные его грубости, так как грубость из уст интеллигента несопоставима с грубостью люмпена по многим причинам. Тут и интонация, и манера произношения и выражение при этом глаз, и еще черт знает что неуловимое.

Вспомним, например, великую Фаю Раневскую,

с ее матами-перематами.

Все мы – шестеро поехали на электричке на 412 киломектр, и, пройдя вверх по ручью, нашли прекрасную и мирную полянку, разбили палатку, и девочки накрыли скатерть с едой и напитками.

Мы были счастливы тогда и наслаждались природой (нашей северной, без южных излишеств, но такой чистой как девочка в 14 лет).

Была гитара, а девчонки были из музучилища, еврейские (дай им бог здоровья) пианистки; и когда я пел, сука, своим «волжским» баритоном они были готовы на «все».

Из-за сопки появились «пацаны».

Их было человек 8-10.

Один такой сразу зашел на нашу растеленную скатерть с едой и напитками и разбросал все ногами.

Они, как оказалось, были «хабзаишняками» и у них, типа, был «выпуск».

Остальные стояли рядом и ухмылялись.

Их было много. Нас было мало. Они были пьяными. И нам предстоял выбор или всупить с ними в «неравный бой» и «погибнуть», а с нами же были девочки, или как-то разрулить ситуацию, насколько это было возможно и не поддаться первуму искушению на «мордобой».

Девчонки помогли.

Они встали и начали общаться.

Таня – самая умная евреечка, примирительно заговорила с альфа-самцом из их группы.

Все немного подобрели, хотя изночально нас хотели прибить, а девчонок, может, изнасиловать.

Все разбрелись, гуляя.

Я сидел на бревне с тем, почти человеком, что разбросал ногами все на нашей скатерьте с едой, а Цибульский сидел рядом, справа от меня.

Он незаметно всунул мне в руку ножичек и показал взглядом на соседа.

Я долго не мог ему простить такой его поступок.

Я был немного пьян.

– Ты представляешь, скотина, – говорил я Цыбульскому потом, по-прошествии времени, – что, если б я его «пырнул»!?

«Вечер» продолжался и Макс, договорившись «один на один», скатился с горы с одним из, а точнее – главным «пацаном» из наших насильников.

Нам приходилось быть дружелюбными и улыбаться, хотя конечно их хотелось убить.

Все было испорчено, но с этим приходилось мириться.

Вдруг, через какое-то время, на нашей поляне никого не оказалось.

Все разбрелись.

Я, Макс и Цыбульский оказались одни на поляне.

– Где девчонки, – звенящим шепотом воспрошал нас Макс, похожий тогда на Одина.

– Зашибу, – заорал он на всю округу и вырвал из земли березу.

Сориентировавшись по местности и с криком «ни кому, ни кому не уходить с тропинки», он погнал нас с Цыбульским впереди себя к лагерю «хабзаишников» по скользкой и извилистой тропе.

Впереди был Цыбульский. В руках его был ножичек. Я шел вторым, размахивая топором. Третим – сверепый Макс (раньше я его таким не видел), с огромной березой на плече.

И вот этого я никогда не забуду – ни в этой жизни, ни в следующей.

Мы ворвались во вражеский лагерь, где находилось пять-шесть палаток этих будующих рабочих и Макс своей березой начал их крушить.

– Зашибу, – орал он всю округу.

А я подрубал туристическим своим топориком основания долбанных их палаток.