Многоточия

После смерти жены жизнь моя рухнула не в переносном, а в прямом смысле. Обрушилась стена квартиры. Вернее, рассыпалась на кирпичи стена пятиэтажки, в которой я жил. С дивана я мог смотреть на улицу с высоты верхнего этажа. Был январь, дул ветер, летела снежная крупа. Я орудовал в комнате фанерной лопатой, сгребая наметённые сугробы к обрыву.

Трижды на меня падали сосульки с крыш — вопреки теории вероятностей. У меня весь череп в шрамах и вмятинах.

Пять раз я проваливался в колодцы.

По два раза ломал руки и ноги, спотыкаясь на ровном месте и поскальзываясь на шершавом асфальте.

В разных моих квартирах непременно прорывало канализацию. Случаи же, когда я заливал соседей и они заливали меня, я и считать устал.

Надо мною бесконечно смеялись и меня бесконечно костерили всюду, во всех фирмах, куда мне доводилось устраиваться. На меня жаловались клиенты, а сотрудники бегали к начальникам отделов, предлагая меня уволить: у Полетаева, мол, всё из рук валится, он всем карму портит. Моя трудовая книжка исписана до конца, она разбухла от вкладышей и превратилась в печальную повесть трудоустройств и увольнений. Я поменял впятеро больше должностей, чем меняет среднестатистический россиянин. Чтобы собрать документы для пенсии, мне придётся поселиться в пыльных архивах. Впрочем, теперь пенсия меня заботит мало. — Полетаев встряхнул мешок с долларами. Взглянул на австралийских молодцев, а потом обвёл взором коллег по офису. — Не подумайте, эти австралийские ребята не врут. И теория моя не ошибается. Всё, кончились мои ошибки!

Когда мне стукнуло сорок, — продолжал вдохновенно неудачник, — выяснилось: у меня диабет. Выяснилось поздно, сначала тянул я, потом тянули врачи, и я чуть не сгнил заживо. Хирург оттяпал мне три пальца на левой ноге и велел радоваться, что не отпилил ступню. С тех пор я хромаю, хожу с палкой.

Больные почки, аденома простаты, скачки давления, ежегодные визиты в кардиоцентр, язва желудка, запрет алкоголя, запрет острых приправ и суровая диабетическая диета — это тоже про вашего покорного слугу.

Мои часы всегда останавливались или отставали. Будильники по утрам не срабатывали. Холодильники текли и отказывали. Сотовые телефоны не принимали сигнал. Рыбки в аквариуме дохли. У меня сломалось столько телевизоров и магнитофонов, что я перестал их покупать. Я терял и банковские карты, и наличные деньги. Мне никогда не давали взаймы и не открывали кредита — настолько я был ненадёжен.

В автобусе рядом со мной никто не садился, словно от меня воняло или я был испачкан. Меня никогда не называли по имени — так, «слушай», «эй», а то и «поди сюда». В лучшем случае — по фамилии. У меня никогда не было друзей. Кому охота заводить дружбу с неудачником, с типом, над которым потешается общество?

Я всегда проигрывал в лотерею. Даже в беспроигрышную. Никто не проигрывал, кроме меня: она же беспроигрышная! Продавцы билетов диву давались. Словно кто-то наверху, какой-то приставленный ко мне бог наблюдал за мной, глумился, подбрасывал мне с неба чёрные билетики, выкатывал мне чёрные шары. И так тянулось полсотни лет.

Полетаев чуть было не вздохнул.

— Вот поэтому, — сказал, — я сидел и ждал. Не смирился, нет. Не путайте ожидание со смирением! Раньше, в юности, в молодости, в зрелости, я предпринимал что-то, стремился к чему-то, двигался куда-то, где-то напирал, где-то искал пути окольные. И, конечно же, набивал шишки. Потихоньку, год за годом пыл мой остывал. Ближе к старости я додумался до теории. Зачем что-то делать, если каждое действие чревато катастрофой? Вот тут-то я и остановился. Ждать — вот что я счёл единственно верным. И я не ошибся!

— Ах! — воскликнула прекрасная Сидорова.

Полетаев сломал на мешке дядюшкину сургучную печать и направился вдоль столов, раздавая обитателям офиса перетянутые банковской лентой валютные пачки. Австралийцы пристально наблюдали за этой процедурой. Потом один из них услужливо перевязал ополовиненный мешок верёвочкой.

Доковыляв до угла, где стояли вешалки и платяной шкаф, Полетаев надел куртку и кепку и прихватил трость. У куртки не отвалился язычок молнии, кепка не упала на пол, а у ботинок не развязались шнурки. Стуча и поскрипывая палкою, в сопровождении сияющих австралийцев Полетаев направился к выходу. Вспомнив что-то у порога, остановился. Обернулся. Австралийцы замерли по бокам. Полетаев полез в мешок, вынул одну пачку и посмотрел под Наташин стол, где на четвереньках, будто пёс, замер босс. «Обнёс я его, позабыл», — подумал Полетаев. И представил, как бы выглядел босс с пачкой денег во рту. Новоявленный дядюшкин наследник покачал головой и сунул пачку обратно в мешок.

— Знаешь что, босс? Ты возьми-ка в кассе мою зарплату.

Очаровательная Сидорова хихикнула и совершила самый смелый поступок в своей жизни: пхнула босса туфлею под зад.

— Ты уволена, тварь неблагодарная! — завопил босс, выкатываясь из-под стола.

— Я сама слинять из твоей гнилой конторы собиралась, — заметила Сидорова. И повернула личико к Полетаеву. — Знаешь, счастливчик, а всё равно как-то не верится… Теперь ты из каждого утюга удачу будешь вытаскивать, да?

— Буду, — сказал повествовательно, сказал спокойно Полетаев. — Скажи-ка, любезная Наташенька, который час?

Она сказала.

— Время розыгрыша государственной лотереи. — Полетаев достал из кармана билет. — Узнай-ка, красавица, победивший номер.

Сидорова клацнула клавишами, тронула мышку. Зачитала ряд цифр. Полетаев показал ей билет.

— Господи, Лёня, ты выиграл десять миллионов!

Она и не заметила, как назвала Полетаева по имени. Такое случилось в этом офисе впервые.

К монитору Сидоровой сбежались двадцать сотрудников. И только начальник остался в углу, у окна, куда под шумок переместился. Выглядел он дерьмово, так, будто полетаевское невезение вмиг передалось ему. (Ежели оно и вправду так, то неплохо бы и для этого случая разработать подходящую теорию.)

— Я могла бы попроситься на твою яхту, Полетаев, я могла бы в тебя влюбиться, но понимаю: опоздала! Эх, подсуетиться бы мне до мешка и билета! И почему ты о теории раньше не сказал? Не поверили бы, да? Ну, прощай, Лёнечка!

Поцелуй прекрасной Сидоровой оставил алый след на щеке Полетаева.

— А вот это самое главное доказательство, — сказал экс-неудачник и покинул офис.

Его ждала Аделаида.

Олег Чувакин, февраль 2018

Быть тебе счастливым

Для одного из них встреча в парке оказалась неожиданной. Из-за внешнего сходства двоих можно было принять за внука и деда. Однако мальчик и взрослый не были ни тем, ни другим, а представляли одно лицо: человека из прошлого и человека из будущего.

Мальчик-скрипач возвращался из музыкальной школы домой, в обыкновенную двухкомнатную квартиру, думая то о родителях, музыкантах симфонического оркестра (мама — виолончель, папа — контрабас), то о фантастически длинных и гибких пальцах и непостижимо страшной виртуозности Паганини, о которых рассказывал сегодня учитель. После этого рассказа касаться грифа и водить смычком по струнам Мише казалось кощунством. Как смеет он фальшивить, ускорять темп, сбиваться или исполнять каденцию без фантазии, по бумажным нотам?

Папа и мама будут недовольны, если он заявит им о своём решении бросить музыкальную школу. Чтобы стать музыкантом, нужно много заниматься, нужны самодисциплина и годы упорного труда — и что-то ещё они скажут, вернее, скажет папа, а мама будет кивать, потому что слова у них одинаковые. Но ведь у него всего лишь относительный абсолютный слух, а пальцы короче пальцев Паганини, наверное, сантиметров на пять! Легко папе рассуждать: спрятался со своим контрабасом позади оркестра!

На думке о контрабасе его и окликнул со скамейки седой дяденька. Окликнул негромко, точно старался не напугать.

Миша удивился. Нет, не тому, что его окликнули — взрослые то и дело окликают мальчиков, — а тому, что голос старого человека походил на его, Мишин, голос. Только пониже немножко да с надломом, с треском и хрипотцой.