Многоточия

— Ещё минута, тупица!

Соседи за стеной, конечно, наслаждаются скандалом. Ждут, когда подозреваемого (или уже обвиняемого?) выволокут на лестницу, приложат дубинками и закуют в наручники.

Четырнадцать тысяч. Та женщина из библиотеки, что научила его записывать на листках имена прочитанных книг, была умницей, мудрым была человеком, глядящим в звёзды.

— Тридцать секунд, кретин! Савельев, жужжалку!

— Есть, товарищ капитан! Расчехляю!

Встав посреди самой большой библиотечной комнаты, Шеломов с удовольствием оглядел книжные полки, опоясывающие стены, задержал взгляд на знакомых корешках за голубоватыми стёклами. Странное ощущение, подумал он. Ощущение прощания. Это, конечно, инстинктивное. За окном занимался рассвет. Собираться, класть в чемодан главные книги, хватать необходимые вещи, рассовывать по карманам деньги, документы, банковские карты ему ни к чему.

Он закрыл глаза и представил, как всё произойдёт.

И оно произошло.

II

Обладавший завидной реакцией капитан успел схватить Савельева за шиворот. Тот, вооружённый жужжалкой, вскрывающей двери как консервные банки, сделал по инерции шаг и, как показалось Бухтееву, едва не сорвался в распахнувшуюся пропасть. Жужжалка Савельева что-то задела, рассыпала сноп огненных искр, взвизгнула и заглохла. Обнимающий Савельева капитан и третий полицейский, Оськин, отпрянули от белой черты, возникшей в точности там, где прежде путь им преграждало стальное дверное полотно. Локти Оськина стукнулись о соседнюю дверь, закрывавшую квартиру на краю площадки. Охнув от боли, полицейский выронил дубинку, и та покатилась по ступенькам.

От порога, за которым полицейские рассчитывали сцапать подозреваемого, и до плинтусов соседских квартир, лишившихся стен, проступили, а потом ясно обрисовались мерцающие белые грани стереометрической фигуры. Нутро жилья гражданина Шеломова точно охватили светодиодным шнуром. Пространство, занимаемое ранее квартирой, быстро заполнял полупрозрачный молочный туман, прибывавший из ниоткуда.

У стены слева — вернее, у светящейся линии, обозначавшей стену, ведь обои, штукатурка, кирпичная кладка бесследно исчезли, их будто аккуратно срезали и унесли, — стояли и моргали соседи, таращились на невиданное. Муж и жена. Она в ночной рубашке, с раскрытым ртом, с распрямляющимися примятыми кудряшками, он в майке, семейных трусах, с вывалившимся поверх трусов животом. И тоже с раскрытым ртом. У кой-кого не задалась суббота! Мужчина в майке закрыл рот и дотронулся до клубов тумана. Полицейский заметил, как пальцы его упёрлись во что-то, согнулись. Нащупав невесть что, он отдёрнул руку.

Капитан Бухтеев задрал голову. Сосед с верхнего этажа стоял босыми ногами на расстелившемся вместо пола полупрозрачном тумане, обведённом мерцающими нитями. Словно декоратор на Новый год постарался! Только Новому году в июне делать нечего. Босой человек перебирал пальцами ног — это капитан видел ясно. Потом житель верхнего этажа присел и коснулся тумана рукой. И взял да прошёлся по невидимой плоскости. Любопытный!

— Что это? — спросил он непонятно у кого.

— Мне откуда знать? — ответил Бухтеев. Он вдруг осознал: подозреваемого-то он не задержал. То есть упустил. То есть от начальника отдела ему влетит. И что он напишет в рапорте? Гражданин Шеломов растворился вместе со своей жилплощадью, превратился в зыбкий туман? Придётся, видимо, вызывать ФСБ. Пусть кремлёвские ищейки наберут туману в коробки, пройдутся лазерами по невидимым стенам, ковырнут инструментом мерцающие грани и напустят сюда секретных учёных!

— Это что получается? — сказал гражданин из квартиры слева. — Нас теперь все видеть будут?

— И меня будут, — сказал сосед сверху.

— Тебе какое горе? Ковёр там бросил, и готово! А нам? Новую стену строить? И звукоизоляции никакой!

— Кто нам компенсирует?! — завопила его супруга. — Мы, между прочим, граждане добропорядочные! И бдительные. Не какие-нибудь!.. — Голос её сорвался на визг.

— Этажом ниже потолка нет, — заметил верхний. — Но люстра висит…

Сержант Оськин осторожно коснулся ботинком невидимой плоскости, где прежде лежал паркет. Подошва опустилась на что-то твёрдое.

— Вау! — воскликнул Оськин на манер представителя враждебного иностранного народа.

— Оськин, — приказал оперуполномоченный, — вызови-ка вторую машину. Савельев, собери свидетелей. Этих вон всех.

— Е… есть, т-товарищ к-капитан-н-н!.. — Голос впечатлительного Савельева дрожал, хрипел, вибрировал и заикался, а зубы постукивали, норовя откусить кончик языка.

III

Шеломов включил на кухне электрический чайник, подогрел воду и заварил чай, помешивая развернувшиеся в воде листья ложечкой. Сотворил шоколадные конфеты с орешками и вафлями. Глядя на звёздные просторы за окном, выпил одну чашку чая и другую. Вокруг висела, тихонько позванивая в ушах, особая тишина, какую способен различить разве что книгочей со стажем длиною в жизнь. Напевая радостную песенку, Шеломов вымыл посуду. А теперь — под душ! Обливаясь в ванной холодной водой, он чувствовал себя нетерпеливым мальчишкой, которому подавай все подарки, подавай исполненье обещаний в одно мгновенье, сейчас и разом, на целую жизнь вперёд. Перешагнув чугунный бортик, Шеломов хорошенько, до красноты растёрся махровым полотенцем. Посмотрел в зеркало и поймал улыбку. Укрыл горящую кожу чистым бельём, затем натянул новенькие джинсы и надел свежую рубашку. Почистил туфли. Прихватил недочитанную книгу. В сердце его колокольчиками звенел неподдельный восторг.

Сначала он открыл деревянную дверь, а за нею железную. Полицейская жужжалка провела на металлическом листе рваную кривую — будто кто-то сердитый спичкой о коробок чиркнул. Оставив книгу в прихожей, Шеломов, не страшась ничего, шагнул за порог, туда, где чернели и синели, окрашивались то малахитом, то изумрудом бескрайние глубины космоса, озаряемые белыми, жёлтыми, оранжевыми огоньками звёзд и розово-сиреневыми спиралями галактик. Космос, словно твердь, поддерживал его, мягко обнимая за подошвы. Откуда-то потянуло пломбиром в вафельном стаканчике, шинами старого школьного велосипеда, натёртыми об асфальт, золотистой библиотечной пылью, почтовыми марками, яблоневым цветом и юной мечтой, позабытой на деревенском чердаке. Да ведь так пахнут звёзды! Шеломов сделал шаг, второй, третий. Он прогуливался по тёмной тропе, а над головою, по бокам, под ногами сияли космические миры. Тропа протягивалась в бесконечность, вилась лентою во Вселенную, пронизывала зигзагами неисчислимое множество сверкающих галактик, а по сторонам её росли яблони, груши, сливы, зеленели лужайки и скатывались с пригорков ручейки.

Из прихожей выплыло кресло с дожидавшейся книгой. Четыре деревянные ножки беззвучно опустились на тропу. Шеломов сел, устроился поудобнее. Красноватый, с рыжиной каминного пламени свет Арктура упал на страницы открытой книги. Слишком ярко, надо бы убавить. Сейчас, сейчас… Тропа, кресло, комнаты с кухней и ванной отдалились от звезды-гиганта, передвинулись в пространстве. Вот так в самый раз. Шеломов отыскал главу, на которой остановился ночью. Какое-то время он читал, а потом положил ладони на страницы и закрыл глаза.

Вот оно. Чистое, беспримесное ощущение. Настоящее открытие. Наконец Шеломов осознал, что такое свобода. Постиг неуловимый смысл трудного, почти недоступного пониманию слова. Абстракция усваивается только тогда, когда обретает очертания, воплощается в предметную явь.

У свободы есть математическая формула. Количественное выражение. Четырнадцать тысяч одна книга, разделённая на полвека судьбы. По крайней мере, формула действует для него, Шеломова. Большие расстояния измеряются вовсе не километрами, не парсеками.

Лишь та мысль свободна, что творить способна, подумал он в рифму.

На обед у него были сваренные вкрутую яйца под майонезом, зелёный лучок, сухарики из духовки, пряный горячий борщ и яблочная шарлотка.

Олег Чувакин, январь-февраль 2018

Его ждала Аделаида

— Ты уволен! — объявил босс. — Катись! Чаша моего терпения лопнула!