Многоточия

Сама Светлана бросилась бежать без зонта: его не нашла и поиски оставила. Дождь не вечен, дождь ждать не станет! С того дня, когда бабушка, презрев молнии, отправилась за второй судьбой и словно растворилась в дожде, минуло два десятка лет. На что истратила Светлана свои годы? Где и с кем была, от кого спасалась, к кому возвращалась, откуда уносилась без оглядки? По чьему велению, под чей хохот небесный судьба её совершила долгий, длиною в десятилетия, круг, и привела, шлёпнула её на то же старое кресло, доставшееся родителям от бабы Клавы, переехавшее когда-то вместе с бабушкой из развалившейся, сгнившей деревни? Звенит на блюдечке побуревшая чайная ложка, отец всё так же держит сигарету за ухом и усмехается криво, стоя у потрескавшегося подоконника, точно всем своим видом говорит: ты такая же, как мы, как я и твоя мать! Застылая картина — и да смоет её с холста проливной дождь!

Клавдию Романовну, конечно, искали. Милиция искала в городе, по соседям, по знакомым, по моргам и больницам, побывала в доме для престарелых и в психиатрической лечебнице. Сельский участковый получил от районного начальства съездить в заброшенную деревню бабы Клавы и прошерстить два сельца окрест. Проверили имя и фамилию по железнодорожным билетам — не обнаружили совпадений, повесили фотопортрет у касс автовокзала — никто не откликнулся. И следователь развёл руками. «У меня знаете сколько пропавших без вести?» — сказал. Но разве бабушка пропала без вести? Она ушла в дождь. К его краю. За второй жизнью. Но это не объяснишь милиционеру. Не объяснишь даже отцу и сыну Толе, рождённому молодой женщиной, прошедшей через жизнь и превратившейся в бабу Клаву, наблюдательницу дождя.

Светлана бежала, падала, подымалась, шатаясь, шагала, переходила на бег, оскальзывалась, растягивалась на склизкой тропе, отдыхала минутку, уткнув голову в руку, покрытую мокрым рукавом, складки которого заливала вода, вставала на четвереньки, выпрямлялась во весь рост и торопилась дальше, то плача, то смеясь, то думая: она не такая же, как отец, как мать. Она — как баба Клава. Отец и мать пусть думают всё, что им заблагорассудится, но она бежит туда же, где пропала давным-давно бабушка. Бежит за вестью. И только бы дождь не кончился!

Вот и первые сосны, и озеро. Долбят по нему, словно пытаются пробить его, длинные очереди дождевых капель, разбиваются о толщу воды, вздымая крохотные фонтанчики и пуская круги, разрушаемые другими каплями, стучат по кувшинкам, грохочут, словно тысяча барабанщиков, по плащу, стекают на ладони и падают за голенища.

Небо над головою белеет и голубеет. Светлана роняет за спину капюшон. Нет, она не опоздала. Кто-то там, на небесах, скручивает тучи, будто тряпки, выжимает их над озером и над луговинкой за озером, над осинами и соснами, что стоят безмолвно, облитые водою, на краю леса. Там и сям рыжеют и краснеют подосиновики, поблескивают коричневыми шляпами маслята.

Вдохнув поглубже, наполнив душу запахом сырой хвои, Светлана разводит руки в стороны, одну вытягивает на восток, другую на запад. Левая ладонь, будто чаша, наполняется водой, а правая сохнет под солнышком, пославшим луч точно в цель. Левый глаз женщины мокр от дождя, правый — от слёз.

Кончик её носа белеет аккурат там, где иссякает стена дождя. Носом она обоняет, губами осязает край дождя. Край судьбы. Быть может, край мира.

Небо стремительно отдаляется, деревья обретают гигантские размеры, трава на лугу оплетает ноги женщины, затем руки, василёк поднимается выше её головы и раскрывает над пришелицей синие крылья громадного зонта.

Крошечный человечек теряет форму, съёживается, сворачивается в клубочек, тает, течёт, катится по согнувшейся травинке, повисает на шершавом остром краешке. Солнце отражается жёлтым кругом в капле. В капле, из которой зарождается жизнь.

Сей же час, сию же минуту Вселенная слышит первый крик ребёнка, распахнувшего лёгкие.

Олег Чувакин, 2017-2018

Четырнадцать тысяч одна

I

Они пришли за ним в восемь часов восемь минут. Должно быть, этим утром он у них первый. Разлепив веки, Шеломов вгляделся в будильник на тумбочке. Поморгал, вызывая слёзы. По сетчатке, словно по экрану, всё ещё плыли книжные строчки.

Квартирный звонок верещал, с дребезгом умолкая и тотчас приказной рёв возобновляя. Давила на кнопку рука, упрятанная в рукав униформы, рука, оканчивающаяся коротким пальцем. Воображение подкинуло Шеломову образ охотника целиком: толстый служака с малиновыми щеками и выпученными круглыми глазами, с резиновой дубиной, наручниками и газовым парализатором на ремне.

— Полиция! Оперуполномоченный Бухтеев! Открывайте! Именем президента! — донеслось через стальную дверь и деревянную повеление.

Задверные типы говорят разное. Именем короля, именем революции, именем закона, теперь вот именем президента. Причина же их появления никогда в истории не менялась. Как не менялось в лающих выкриках охотников повелительное наклонение. Как не менялась и сама сущность власти. Выщелкнуть умных людей из общества, упрятать их подальше, сгноить или обезглавить. «Да» — стабильности, «нет» — эволюции.

Сколько страниц было прочитано ночью? Четыреста? Пятьсот? Захлопнув один том, Шеломов с жадностью схватил другой, того же автора. Чтение настолько увлекло его, что он вновь почувствовал себя мальчишкой, который лучшие часы детства провёл в запойном поглощении повестей и романов, посылая мысленное спасибо тем писателям, что одаривали читателя щедрым посулом: «Продолжение следует».

— Даём вам десять минут. Не откроете — распилим двери!

Быть может, он недоплатил налогов или штрафов. Или отправил в глобальную сеть что-то неположенное, что пометили маркерами снующие по закоулкам Интернета полицейские программы-роботы. Или раздобыл запрещённую цензорами книгу. Или недостаточно долго смотрел на прошлой неделе телевизор. Или нечётко нарисовал галочку в бюллетене на выборах. Так или иначе, но за ним пришли. Рано или поздно за всеми приходят. Вот именно: рано или поздно. За ним пришли поздно. Иными словами, опоздали. Опоздали на одну книгу.

— Шеломов, мы знаем: вы там! Сведения проверенные.

Не исключено, что донёс сосед. Житель смежной квартиры. Или его жена. Супруги, чья спальня вон за той стеной. В комнатах этой семьи книг не найдёшь. Зато телевизоры гудят сутки напролёт.

— Не пытайтесь уйти в окно. Мы контролируем все входы и выходы!

Реплика охотника вызвала у Шеломова улыбку. Из верхнего ящика стола он вынул папку. Список прочитанных книг он вёл на бумаге, не в компьютере. Вёл много лет, со школы. С первого класса. С того самого дня, когда ему выдали в библиотеке читательский билет. Там, в библиотеке, одна тётенька посоветовала ему записывать названия и авторов прочитанных книг. Нынче Шеломову пятьдесят семь лет, и список прочитанного занимает у него пухлую папку, точно рукопись романа.

— У тебя пять минут!

Потный палец вдавливает кнопку звонка.

Развязав тесёмки папки, Шеломов, ощущая под ладонью шершавую гладь листа, записывает книгу за номером 14000 и за нею недочитанную книгу — за номером 14001.

Четырнадцать тысяч. Магические число, толстовское. Четырнадцать тысяч книг насчитал в библиотеке яснополянского сочинителя Иван Бунин.

Минувшей ночью по числу прочитанного Шеломов догнал Льва Николаевича.

— Три минуты! — В стальную дверь замолотили, забухали кулаки. Тяжело ударил ботинок. И снова с электрическим треском взревел звонок.

Большая часть четырёхкомнатной квартиры Шеломова, три комнаты, превращены в библиотеку, отданы бумажным книгам. От пола до потолка — книги, книги, книги, с любовью убранные на полки, за стёкла, охраняющие тома от нашествия пыли. Жилище своё Шеломов прозвал книжным домом.

— Две минуты, баран! — И полицейский добавил площадной брани.

Что за власть без ругани, арго, команд и окриков? Что такое власть, как не собрание организованных хулиганов?

В прихожую просочился табачный дым. Когда на площадке курят, от дыма не спасают и двойные двери.