Ангел-хранитель

Это хорошо, что Татьяне чай заварить нужно: отдышаться успеет, успокоиться. О чем это они шепчутся?

— Сережа, ты же видишь, какая она сегодня — каждое мое слово в штыки встречает. Давай, подключайся — она ведь и тебе дочь родная.

— О мужьях я с ней больше говорить не буду. Для нее ответственность — это пустое слово. И не приставай ко мне.

— Да хоть о работе с ней поговори. Пусть отвлечется, а я уж улучу момент — верну разговор в нужное русло.

— Как вы мне надоели! Раньше воспитывать ее нужно было, Люда. Просмотрела в детстве — сама и расхлебывай.

— Сережа, о работе лучше тебе говорить. Ты же слышал, как она мне: «Ты целый день сидишь дома»!

Вернулась Татьяна — с чаем и тортом. Ну, с тортом, это она — молодец, правильно выбрала; разулыбались родители, расчувствовались. Может, хоть сейчас они проникнутся: ведь старалась она для них, очень старалась! Может, о детстве ее вспомнят; ведь в каждой семье есть такие смешные или светлые моменты, о которых потом многие годы говорят — и ближе друг другу становятся. Да нет, пожалуй. Перед Сергеем Ивановичем задача поставлена — пора приступать к выполнению.

— А как у тебя на работе-то дела?

Татьяна оживилась. Видно, новый проект с Франсуа не только шефа — ее тоже вдохновил: глаза загорелись, улыбнулась, выпрямилась, воздуха в рот набрала… Вот на взлете Сергей Иванович ее и срезал — вопросом о зарплате и продвижении служебном. А потом и добил: Что толку-то в работе интересной, если ты телевизор себе купить не можешь? Ну, правильно — от работы след материальный должен оставаться, да такой, чтобы все вокруг видели, ахали восторженно. А если от работы душа поет — то кто же ее услышит? Что-то мне рядом с этими людьми не по себе становится.

Куда ей нужно Франсуа пригласить?! Может, прямо со спальни и начать советоваться о гардинах? Хорошо, что с ним все в пятницу прояснилось, а то я бы этой маме заботливой чайник сейчас — с кипяточком — на колени опрокинул. Или я чего-то не понимаю, или мир действительно с ног на голову перевернулся. Да как ей в голову такое пришло? Она же мать! Значит, главное в жизни — дочку замуж выпихнуть, а достоинство мы на нее потом — вместе с обручальным кольцом — наденем? Да уж, трезвый взгляд на жизнь — трезвее некуда. Орден Мышеловки.

А вот это уже — низко. Это моя-то Татьяна — пустоцвет?! Да ведь для того, чтобы даже пустоцветом стать, нужно зацвести сначала — а Вам, любезная моя Людмила Викторовна, это понятие неведомо. Цветет человек не машиной и мебелью, и не гроздью детишек, а светом внутренним, в лучах которого и другим теплее становится. И ниточку он тянет — доброты, а не поучений — к другим людям: а уж дети они, друзья или просто знакомые — это неважно. Вот зараза! Она у нас, конечно, не пустоцвет, а очень даже уважаемая мать семейства; вот только света в ней нет, одна черная дыра, в которой все живое тонет. Кошмар!

Молчи, Татьяна, молчи. На такое и отвечать-то не стоит. Как тебе удалось рядом с ними такой, как ты есть, остаться — ума не приложу! Шляпу снимаю! Так что молчи, не слушай. Думай о чем-то — вон хоть с подружкой сегодня встретишься. Пусть этот дождь кислотный побыстрее над головой пронесется — лишь бы душу неглубоко разъел. Обидно тебе, знаю, но ничего, ты — сильная, ты эту окалину быстро с себя собьешь. Да и я не просто так рядом топтаться буду.

Послушалась. А может, и сама уже давно научилась стенку защитную выставлять… Вот-вот, ту самую стенку, которую я разбить хотел. А она ведь только с одной стороны — зеркальная, с другой — звуконепроницаемая. И что лучше: оставить ее на месте — Татьяну защитить; или все же разбить — чтобы увидели родители не себя, а ее, настоящую? Не знаю.

Когда уехали родители, пошла Татьяна на кухню — посуду мыть. Хоть бы не расплакалась. Я, когда ее слезы вижу, теряюсь. Когда Татьяна плачет (слава Богу, редко!), никакие внушения уже не помогают. Ей нужно время дать, чтобы со слезами горечь вышла, как у Кая — осколок зеркала. А мне что делать? Вот и сижу рядом, мучаюсь своей бесполезностью — и жду. Нет, сейчас вроде держится. Голову опустила над мойкой, плечи понурила — возит мочалкой по тарелкам и вздыхает. Да позвонит эта Марина сегодня или нет?

Позвонила. Черт, придется-таки из дому выбираться! Не хочется, но вот Татьяна, как я вижу, повеселела. Может, она и права. Может, и не нужно сейчас в четырех стенах сидеть. Лучше на свежий воздух выбраться — там солнце светит, природа оживает, самому жить хочется. Ну и что, что в троллейбусе трястись придется? Это же — не на работу ехать, в толкучке.

Татьяна даже переодеваться толком не стала. Вместо спортивных штанов джинсы натянула, кроссовки, куртку натянула — и… застряла у зеркала. Вообще-то, она в него мельком глянула, по привычке, уже на выходе, но лицо свое — до совершенства не доведенное — заметила. Если она утром, у себя дома, переживала, что не одета и не накрашена, то уж на улицу в таком виде выйти… Сняла куртку, косметичку вытащила. В общем, задержались мы. Сегодня она ограничилась скромной боевой раскраской: такую наносят не перед выходом на тропу войны, а перед встречей с вождем соседнего племени по поводу обсуждения спорных границ. Снова надела куртку — и бегом на улицу. Даже не застегнулась. Что-то я переборщил с мыслями о свежем воздухе и замечательной погоде. Да ладно, сегодня действительно тепло, и до троллейбуса — рукой подать. А на обратном пути я уж на нее чем-нибудь дуну.

В троллейбусе было почти пусто. Я сел напротив нее, наискосок, и принялся вновь вчитываться в ее лицо. В окно смотрит, чуть-чуть улыбается — не только губами, но и глазами. Прошла, похоже, обида. Вот умница! Вот за что я ее люблю, так это за умение стряхнуть с себя все горькое и колючее — так осенью деревья листья сбрасывают: тихо, незаметно и никого не задевая. А то есть люди, которые от обид избавляются, как мокрый пес отряхивается: сам-то просох, а вот всех вокруг — забрызгал.

Я почти уверен, что она сейчас о подружках думает. Лицо у нее — не просто задумчивое, а какое-то… вспоминающее. В принципе, это — естественно; к Марине же на встречу едет. Видятся они не часто; на моей памяти встреч таких, наверно, с десяток и было. Больше по телефону разговаривают. Доооолго разговаривают. Не люблю я эти разговоры — мне в них только одна сторона слышна. Их встречи мне больше нравятся. Новостями, конечно, больше Света с Мариной делятся; Татьяна — как обычно — слушает; но временами на них накатывают воспоминания о былых подвигах — и тут у меня появляется шанс еще что-нибудь узнать о Татьянином прошлом.

Об их студенческих приключениях я еще и потому люблю слушать, что никак не могу понять, что же их свело и до сих пор объединяет. Особенно с Мариной. Рядом с Татьяной Света как-то… естественнее смотрится. Имя у нее очень подходящее — Светлана. Прямо не человек, а солнечный зайчик. Ростом примерно с Татьяну, волосы — светлые, короткие и пушистые — во все стороны торчат, как у одуванчика. И на лице у нее все улыбается: и губы, и ямочки на щеках, и глаза: лучики от них расходятся. Пушистый такой колобок сияющий. И с людьми говорит так, словно они — дети. По крайней мере, в моем присутствии. Голоса никогда не повысит, и интонация у нее такая, словно сказку рассказывает. Поговорить она любит, особенно о сыне — и каждая мелочь из его жизни, даже самая незначительная, звучит в ее устах словно чудо невиданное. Татьяна же ее, как обычно, слушает; но по ней видно, что разговоры эти ей не в тягость, как часто бывает с теми, кто с молодыми мамами общается. После встреч со Светой Татьяна моя тоже светится.

А вот Марина мне не нравится. Глядя на нее, я всегда задумываюсь, как люди определяют: красивая женщина или нет. Татьяну со Светой красавицами не назовешь, а Марину — можно. Высокая, статная, голова всегда чуть назад откинута — не ходит, а несет по жизни свое величество. Жгучая брюнетка, а лицо — бледное, и видны на нем и глазищи черные, и губы яркие, капризные. Такую в любой толпе разглядишь. Заметишь, головой восхищенно тряхнешь — а идти за ней следом не захочется. Шикарная она, словно портрет в роскошной позолоченной раме: в музее — хорошо смотрится, а в обычном доме — не к месту. А уж когда заговорит, так и вовсе по стойке «смирно» стать хочется. Изъясняется она отрывисто, безаппелляционно, да еще и руками себе помогает — так же директивно. Рядом с ней не только Татьяна, все вокруг просто слушают — слова никто не успевает вставить: она и вопросы за собеседника задает, и сама же на них и отвечает. У меня от нее в ушах звенеть начинает.