Страница 55 из 223
Ва-а-зьми в ручки пи-и-истале-этик!
- раздается неподдельно-мужицкий голос из соседней гостиной - и вся толпа спешит в эту комнату "посмеяться" рассказам Горбунова из невиданного и только по этим рассказам знакомого ей простонародного быта.
Не увлеченными общим потоком остаются только два графа: граф Скалозуб да граф Редерер - две гениальные и аристократическо-артистические звезды большого света. Подле них пребывают также не увлеченными подсевшие к ним два литератора невеликосветские: один фельетонист, обличающий в демократическом журнале икнувшую губернаторшу, другой - кисло-желчный публицист, карающий в газетах монополию, откупа и аристократизм "с демократическо-социальной точки зрения". Оба они слушают, как граф Редерер (артист, карикатурист, бонмотист, поэт и фокусник вместе) и граф Скалозуб (французско-нижегородский литератор) обдумывают экспромтом некоторый сюрприз к отъезду графини Александрины, сюрприз, заключающийся в некоторой proverbe* куплетами, танцами, живыми картинами и превращениями, на четырех языках.
______________
* Пословице (фр.).
- Ах, это очень остроумно, прекрасно, бесподобно и так тонко вместе с тем! - восхищаются и поддакивают два литератора невеликосветские, прислушиваясь к речам двух литераторов великосветских.
- N'est-ce-pas?* Вы находите? - откликаются им с благодушной улыбкой два графа.
______________
* Не правда ли? (фр.)
- Экое абсолютное, китайское тупоумие! Не постигаю, как могут быть у людей подобные кретинические интересы! - шепчет публицист фельетонисту, отходя с ним от двух графов к сигарному столику и пряча незаметным образом в свой карман хозяйскую сигару.
- Аристократишки, баре! уж я ведь хорошо знаю их! - презрительно отвечает фельетонист публицисту и тоже зорким оком своим норовит стянуть хорошую сигару.
"Ва-азьми в ручки пистолетик" производил на публику очень утешительное действие, и только три грации, наши старые знакомки mesdemoiselles Шипонины, не были им довольны" parceque ca sent trop le moujik*. Три грации, коим в сложности было около ста семидесяти лет, так и продолжали именоваться, по преданию, тремя грациями и сохраняли во всей неприкосновенности свои локоны, свою сентиментальную любовь к небесно-голубому цвету и добродетельную целомудренность весталок, почему всё боялись, что их кто-нибудь похитит. Они по-прежнему продолжали сплетничать и страстно посещать общество, хотя уже и не под эгидой своей матушки, по смерти которой с непритворною горестью называли себя всем и каждому "тремя сиротками".
______________
* Потому что это чересчур пахнет мужиком (фр.).
- Как дела? - тихо спросил Бодлевский, улучив удобную минуту и садясь в кресло рядом с баронессою фон Деринг.
- Как видишь, произвела общий эффект, - столь же тихо ответила баронесса, но ответ ее сопровождался такой рассеянной миной и столь равнодушным видом, что можно было подумать, будто она произносит одну из самых общих, ничего не значащих фраз.
Надо прибавить, что этот вечер был первым парадным и официальным выездом баронессы в общество петербургского beau monde'a*. И действительно, ее красота, соединенная с таким живым умом и любезностью и облеченная в такой восхитительный наряд, произвела общий, весьма замечательный эффект. О ней заговорили, ею заинтересовались, и первый же вечер доставил уже ей несколько весьма хорошо позированных в обществе поклонников.
______________
* Высшего света (фр.).
- А я все более около солидных капиталов, - продолжал Бодлевский. Нынче мы в ролях практических деятелей дебютировали. Ну, а те что? прибавил он, незаметно скосив глаза в сторону старого Шадурского, который на другом конце комнаты лорнировал баронессу, стоя рядом с самим хозяином, и, казалось, вел разговор о ней же.
- В паутинке, - коварно улыбнулась она.
- Значит, скоро и мозги сосать можно?
- Скоро, - затянуть только покрепче... Однако здесь не место для таких разговоров, - сухо прибавила баронесса, и Бодлевский почтительно удалился.
* * *
Татьяна Львовна Шадурская втайне очень тревожилась. Ее нежное внимание и матерински аристократическая любезность очень тонко были обращены на Дарью Давыдовну Шиншееву. Ей так хотелось видеть ее соединенною узами законного брака со своим сыном, что это желание сделалось, наконец, любимою и заветною мечтою княгини Татьяны Львовны, старавшейся даже при этих мечтах позабыть о своем прирожденном аристократизме. Да и как не мечтать, если через соединение их является возможность привести в хорошее положение свои колеблющиеся дела или, по крайней мере, раз навсегда отвязаться от князя Владимира, который перестанет безвозвратно пожирать родительские деньги на свои прихоти и расходы. Татьяна Львовна знала, как действовать на слабую струнку Дарьи Давыдовны. Дарья Давыдовна была очень некрасива, неловка, неграциозна и до болезненности самолюбива. Самолюбие с честолюбием могли почесться ее отличительными качествами, ибо они же оставались отличительными качествами и ее батюшки, нигде и никогда не разлучавшегося со своим Станиславом. При этих двух свойствах ее души судьба, вдобавок, наделила ее еще весьма влюбчивой и пылкой натурой. К сожалению, Дарья Давыдовна постоянно влюблялась в столь аристократически блистательных молодых людей, что ни один из них не обращал на нее никакого внимания. И самолюбие Дарьи Давыдовны вечно уязвлялось. В князя Шадурского она почему-то не влюбилась, но выйти за него замуж была бы весьма не прочь - для приобретения соответственного положения в большом свете. Не прочь бы от этого был и коллежский советник Шиншеев. Одна беда: молодой князь Шадурский, на их взгляд, решительно не оказывал никакой склонности к женитьбе, Дарье же Давыдовне дарил свое внимание ровно настолько, насколько требовали приличия, ибо все оно было поглощено надменно-холодною красотою баронессы фон Деринг, - красотою, которая под своей ледяной оболочкой заставляла иногда предполагать нечто противоположное. Вот это-то обстоятельство - это чересчур исключительное внимание - и тревожило так княгиню Шадурскую. Оно отдаляло осуществление ее заветных целей. Княгиня не терпела баронессу, не терпела за ее красоту, еще не успевшую поблекнуть, за своего мужа и особенно за сына, отдававших ей такое исключительное предпочтение, а между тем она принуждена была принимать ее, сама ездить к ней и оказывать самую дружескую любезность, ибо сердце Татьяны Львовны расположилось чересчур уж нежно в пользу брата баронессы - Владислава Карозича. Все эти обстоятельства в общей сложности и тревожили ее так сильно.