Страница 213 из 223
Вересов поглядел на него с немалым недоумением. Его изумлял этот порыв великодушия в человеке, который принес ему столько зла и несчастий. Но к таким порывам иногда весьма бывают склонны непосредственные и - что казалось бы очень странным - глубоко и грубо испорченные натуры. В злодее цивилизованном и утонченном несравненно труднее отыскать признаки сердца и совести, чем в злодее грубом, простом и необразованном. Первый часто совсем теряет эти нравственные свойства, тогда как второй более бывает способен сохранить искру чего-то человеческого под грубой корой разврата и преступления. В непосредственном человеке чаще пробуждается и непосредственное человеческое чувство. Таковы, по крайней мере, выводы из тех фактов, которые мне лично доводилось наблюдать в людях этого рода. И понятно, почему оно так бывает: простой, непосредственный человек делается жертвой преступления по большей части из трояких побуждений: либо это несчастная, психиатрически-врожденная наклонность, либо негаданный-недуманный прежде страстный порыв, либо же, наконец, экономические и социальные условия жизни и быта. Эти последние, к несчастию, служат наиболее частой, почти общей, характеристической причиной преступлений для задавленного, бедного и необразованного класса. Стало быть, если гнет да голод заставляют человека становиться преступным, то, по удалении той или другой причины, он бывает более чем цивилизованный, утонченный негодяй, способен к порывистым возвратам хорошего человеческого чувства. Что же касается до негодяев цивилизованных, то читатель в течение нашего длинного рассказа, вероятно, мог уже уяснить себе, какие именно пружины чаще всего являются тут двигателем преступлений. Да и самый характер-то преступления тут уж совсем иной, противоположный нищете и голоду.
* * *
Дело клонилось к вечеру, и на татебном отделении не ждали экстренных посещений какого-либо начальства. Поэтому камеры не были замкнуты, и арестанты свободно могли переходить из одной в другую, в гости к товарищам посидеть да покалякать час-другой, до вечерней поверки. Осип Гречка явился в камеру, где содержался Вересов, и направился прямо к нему.
- Вот тебе три с полтиной! Считай, верно ли? - сказал он, подавая три истертые бумажки вместе с крупными медяками.
Вересов стоял в замешательстве: ему не хотелось принять деньги, напоминавшие что-то вроде подаянья.
- Да ну, бери же, что ль! Не жгутся! - грубо сунул тот ему в руку.
- Да что ж ты мне это... Христа ради, что ли, - тихо возразил он смущенным голосом.
- Зачем Христа ради! - по товариществу! - объяснил Гречка. - Сочтемся как-нибудь! Разбогатеешь - отдашь, а не отдашь - так и сам, не спросясь, возьму темной ночью, да еще с процентой. Так ли, ребята?
- Так-то так, - согласился Жиган, - да только - что ж это у тебя шальные деньги, что ли?
- Шальные не шальные, а даром нажитые: в трынку опомнясь выстукал.
- Верно шальные, что непутно кидаешь, - продолжал Дрожин, - лучше бы плепорцию угощения на товариство выставил.
- Ну, уж путно ль, непутно ль - про то наше знатье! - оборвал его Гречка. - Это я мальцу взаймы: поруку ему надо нанять.
- А, ну, это статья иная!.. А только все ж, надо полагать, деньги это у тебя, брат, фармазонские.
- Какие? - недоверчиво прищурился Гречка на Жигана.
- Фармазонские.
- Это что ж такое значит?
- А ты и не знал? - поддразнил его Дрожин. - Эх, вы!.. А еще матерыми ворами-убивцами туда же похваляются!
- Не слыхали, - неохотно и отчасти смущенно сознался Гречка, искоса как-то глядючи в землю. Ему было досадно и на то, что Жиган при всех пристыдил его, и на то, что не знает, какая, мол, это штука - фармазонские деньги. А любопытно бы доведаться!..
- А ты расскажи, коли знаешь, - предложил он Дрожину.
- А что дашь за сказ? - Даром не стану.
- Чего тебе дать? Шишку еловую, что ли? Ты коли, значит, стар-человек есть и притом Жиган, так ты молодым-то в поученье это скажи.
- Даром не стану, - подтвердил Дрожин.
- Ну! Верно, и сам не знаешь! Есть, мол, звон, да не весть, где он! Слыхали, значит, что бывают какие-то фармазонские, а какие-такие - про то неизвестны.
Это замечание подстрекнуло старого Жигана, который везде и во всем любил пощеголять своей опытностью и бывалостью.
- Ан врешь же вот, песий огрызок! - окрысился он на Гречку. - Видно, и в сам-деле учить вашего брата приходится! Это вот какие деньги, - начал он, окинув глазами всю камеру, - коли станешь ты на них что покупать али кому отдавать, так они сами собою, значит, опять к тебе же в мошну вернутся.
- И скоро вернутся? - с живым любопытством перебил Гречка.
- Сразу же, как только отдашь. И моргнуть не успеешь, а они уж у тебя лежат: потому - сила в них нечистая, и раздобыться ими никак иначе невозможно, как только через тяжкое преступление: надо либо младенца убить, либо над мертвым, над покойником, значит, надругаться и ограбить его, либо святотатство какое ни на есть сделать. Тогда только человек достоин будет.
- А иначе никак невозможно? - спросил его Гречка.
- Невозможно! - с видом авторитета ответил Дрожин. - И добыть их все пути заказаны, акроме двух: либо убить того человека, который владеет ими, либо через нечистую силу.
- Хм... Штука мудреная... - раздумался Гречка.
- Вот коим манером, сказывают, раздобылся ими один жиган савотейный! продолжал меж тем старый Дрожин. - Есть такая книга древняя, и писание в этой самой книге от халдейских мудрецов. Запечатана она семью печатями черными, и прозвание ей положено от Гога и Магога - "Сивила египетская" так и прозывается. И есть на Белом море камень-алатырь, и под этот самый камень-алатырь заложил книгу ту амператор Пётра-Первый. Как заложил, так и зарок положил, чтобы никто книгу ту Сивилу египетскую не достал; а достанет ее разбойщик разбойщицкой сын, который во младенческой утробе руки свои покровянит и крови той напьется, и тот разбойщик разбойщицкой сын будет и книгой той во век свой владеть. Вот жиган-то прослышал про эту статью. Продрал он с палестин забугорных да на Белое море и нашел тот самый камень-алатырь, а на камне, видит, младенец сидит и ножик с образком в ручках-то держит. Жиган взял от него этот ножик и, как было по зароку заказано, пропорол ему младенческую утробу, руки окровянил и крови напился. Тут перед ним и камень-алатырь с места сдвинулся. Как сдвинулся, так ему книга и обозначилась. И вычитал он там писание насчет фармазонских денег как то-ись раздобыться ими: рецепта, значит, такая приложена. Он так и сделал. Пошел на торжище и купил гусака. Что запросили за птицу, то сразу и дал без торгу. Принес гусака этого домой, печку распрежарко затопил и крепко давнул его за шею. Тот и задохся у него под рукою. Не ощипля, не обчистя, метнул его в печку-то и стал жарить. А в книге обозначено, чтобы жарить гусака до полуночи. Вот в самую полночь достал он это жарево смердячее из печи каленой и вышел с ним в поле на развал четырех путей. Сам стоит, а сам кричит: "Продается гусак продажный, цена - рубль запропажный!" Смотрит - по всем четырем путям - от востока и от запада, от моря и от гор идут к нему спешно четыре епишки - четыре эфиопа. Один давал гривну, другой алтын, третий полтину, а четвертый рубль. Страшно жигану стало, хоть сквозь землю провалиться, так впору бы, а сам одначе же помнит, что в книге прописано: "В эвдаком разе, мол, будь тверд человече, а не будешь тверд - сила нечистая задушит тебя, как ты гусака задушил". Он и выдержал, значит, карафтер свой. Отдал жарево за рубль и пошел домой, не оглянувшись и слова единого не промолвя. А нечистой силе, значит, хочется рубль-то вернуть; она и кричит ему вдогонку: "Продавал гусака живого, а продал мертвого! Зачем, значит, черта надул?" А жиган знал все это, потому - оно так в книге "Сивиле" прописано, и пришел домой цел и невредим, а рубль этот всю жисть его продовольствовал. Так вот таким-то манером добываются эти фармазонские деньги! Либо через гуся жареного, либо, коли уже ты знаешь, у кого они есть, то через тяжкое преступление, - с авторитетной поучительностью заключил Дрожин.