Страница 202 из 223
______________
* Так назывался окраинный район Петербурга, где проживало купечество, занимавшееся извозопромышленным делом.
На женском отделении это дело идет несколько сноснее. Там вместо двух решеток ограничиваются одной. С одной стороны стоит толпа родственников и знакомых, с другой - приникли лицом к окошку заключенницы. Идет смешанный гул и говор, на многих грустных и убитых глазах виднеются слезы...
- Прощайтеся!.. Время прощаться! - восклицает надзирательница и, растворив двери решетки, отделяющей посетителей от заключенниц, становится в этой двери, протянув свою руку. Через ее руку идет торопливое прощанье, поцелуи и благословенья, - торопливое потому, что сзади еще целая толпа дожидается своей очереди проститься и передать какой-нибудь пирог да сайку.
- Матери могут остаться - мужьям и братьям нельзя!.. Матери, оставайтесь! - снова покрывает прощальный гул толпы громкий голос надзирательницы, и несколько старух, крестясь из чувства благодарности, спешат отделиться в сторонку, чтобы потом, когда опустеют камеры, вдосталь и по душе наговориться лицом к лицу, без ненавистной решетки, со своими заключенными дочерями.
* * *
- Ну, Юлинька, я тебе радостную весточку привезла, - начала старуха, расцеловавшись с Бероевой, когда та вошла в контору. - Вот поздоровайся с детками - и расскажу.
- Какая весточка? - стремительно бросилась к ней арестантка, предчувствуя, что тетка, верно, что-нибудь про мужа скажет ей.
Старушка отвернулась в сторону: она боялась, чтобы глаза как-нибудь не выдали ее невинной лжи, потому очень уж неловко было ей смотреть на Бероеву: хоть и ради доброго дела привирала, а все-таки неловко.
- Да ведь я Егора-то Егоровича видела, - промолвила она и, чтоб занять чем-нибудь глаза да руки, принялась поправлять на внучке шейную косынку.
- Видела!.. - воскликнула Бероева. - Ну что же он? Говорите мне! Говорите, бога ради, все скорее!
- Видела, - повторила старуха, - говорила с ним... Ну, ничего... надеется, что скоро выпустят...
- О, дай-то господи!.. Что же он, исхудал? измучился? Болен он? Не скрывайте от меня. Умоляю вас, ничего не скрывайте! - порывисто наступала на нее Бероева, хотя вся беседа, по обычаю конторских свиданий, шла тише чем вполголоса.
- Ну, вот уж ты сейчас и "болен"! Ничего, здоров и бодрый такой, не убивается... Одно только крушит его: думает все, что ты-то тут убиваешься. Не велел он тебе этого... Люди вы еще молодые, да и ребята есть - так вот для них-то надо поберечь себя, вот он что сказать тебе велел-то!
Старушка говорила все это потому, что всеми силами и всей любовью души своей желала, чтобы Бероева легче, мужественнее переносила свою убийственную судьбу. Она знала, что добрая весть о муже сильно подкрепила и ободрила ее на будущее время, и потому в последний раз перед расставанием с детьми, на бог весть какой срок, решилась даже на более крупную ложь - сказала, что виделась с Бероевым.
"Доселе-то хоть с детками видалась, - размышляла старуха, - все же утешение было, а теперь, как увезу-то их, так и последней радости лишится еще пуще затоскует, совсем убьет себя... Лучше уж еще раз солгать, прости господи, да лишь бы утешить покрепче, чтобы подольше-то хоть надежда какая-нибудь была у нее, а там, Бог даст, может, и счастливо все обойдется".
- Говорил он с вами что-нибудь о своем деле? - нетерпеливо спросила Бероева.
- О деле-то... н-нет, - слегка замялась старушка, - о деле там-то ведь нельзя рассказывать: тайна ведь это, а только и сказал, что все пустяки и скоро все кончится, что, главное, убиваться тебе отнюдь не следует. И начальство ведь про дело-то его то же самое говорило - так чего ж тебе крушиться? - в виде последнего убедительного аргумента заключила старуха. А вот я тебе денег да белья привезла, - присовокупила она, передавая ей несколько ассигнаций вместе с полотняным узелком, - пускай у тебя ни в чем тут недостатка не будет.
XLIV
СТАРЫЙ РУБЛЬ
Пробило два часа - конец тюремным свиданиям. Надо было расстаться. Бероева крепко обняла и долго целовала обоих детей своих, словно бы уж ей не суждено было увидеться с ними. Несколько крупных горячих слез упало из ее глаз на их печальные личики. Дети тоже плакали; но как-то странно и больно становится глядеть на эти тихие слезы: жизнь, хотя и бессознательно, но рано научила этих двух детей не по-детски как-то плакать.
- Глянь-ко, Дюжикова, - заметила, кивнув на них, одна арестантка другой, - глянь-ко, дети-то, детки божий, плачут-то как... словно и понимают, что сиротами, почитай, остаются.
- А то не понимают? Известно, чувствуют: не чужую отняли ведь, а мать родную...
- Мама... - тихо и грустно проговорила девочка, прильнув к плечу Бероевой. - Что я тебе скажу, мама... только ты не откажешь мне? Ты сделаешь это?
- Что, моя милая?
- Нет, скажи прежде, ты не откажешь?.. Ну, милая, хорошая мама, не откажи ты мне! - умоляла девочка, охвативши ручонками ее шею.
Бероева пообещалась.
- Ты помнишь, мама, целковый тот старинный, что в рожденье подарила мне? - говорила девочка, вынимая из кармана заветную монету. - Я его с собой привезла... Возьми его, мама: ты себе булку купишь...
- Полно, дурочка! - с грустной, любящей улыбкой прервала ее Бероева.
- Нет, мама, нет! - стремительно перебила девочка. - Ты обещала мне!.. Если любишь меня, так возьми... Добрая, милая, голубушка ты моя, отчего же ты не хочешь?.. Ведь я видела - тут всем родным приносят - вон и той маме тоже дочка принесла, а ты не хочешь... Возьми: тебе ведь пригодится он.
И девочка решительно положила монету в руку матери.
- Спасибо, Лиза... - тихо промолвила Бероева, чутким сердцем угадавшая душевное движение девочки, и с новыми, горькими слезами, как-то судорожно стала расточать обоим детям свои последние ласки и благословения. Тревожное чувство говорило в ней, что казенный предел тюремным свиданиям кончился, и уж надзирательница поглядывает в их сторону, с намерением подойти и сказать, что пора, мол, потому - иначе беспорядок... начальство... и прочее, - и она не могла оторвать от детей свои взоры, прекратить свои поцелуи, - ей мучительно хотелось подольше и вдоволь, досыта наглядеться на них в последний раз, и в то же время болезненно чувствовалось, что это "вдоволь и досыта" слишком еще далеко от нее, что оно никогда не придет и даже невозможно для матери.