Страница 189 из 223
Теперь - вся предварительная подготовка уже исполнена: камень, "Колокол", два письма и восемь экземпляров воззвания состоят налицо. Главная суть остается, стало быть, в том, каким образом втайне подсунуть все это в квартиру Бероева.
- Надо скорей, и как можно скорей это сделать! - настаивал Хлебонасущенский. - Этот человек нам положительно вреден! Посмотрите, как хлопочет он, какие тени подозрения старается на нас-то набросить! Каждый день он шибко подвигается вперед, каждый день ведь хоть что-нибудь да уж непременно откроет новенького в свою пользу, - меня обо всем этом досконально извещают... Ждать, говорю вам, невозможно-с; надо сократить этого барина, а иначе - сами сократимся!..
Амалия Потаповна подумала и взяла на себя отыскание средств к тайной подброске. И она действительно отыскала - отыскала, как всегда и во всем, при посредстве своих верных, драгоценных и незаменимых агентов.
* * *
Хотя Иван Иванович Зеленьков давным-давно уже съехал с квартиры, нанятой им в том самом доме и по той самой лестнице, где жили Бероевы, однако знакомства своего и нежных отношений с курносой девушкой Грушей не прерывал и о сю пору, находя это знакомство лично для себя весьма приятным. Курносая девушка Груша отличалась умом не особенно прочного свойства и сердцем очень чувствительным; поэтому, не вдаваясь в невозможный для нее анализ, что за человек есть этот Иван Иванович, она беззаветно прилепилась к нему всем своим нежным и добрым, простоватым сердцем, будучи вполне убеждена, что "душенька ее Иван Иванович распрекрасный человек и оченно даже смирного ндрава". Иногда она отпрашивалась у барыни "со двора" и летела на это время к Ивану Ивановичу, а иногда и Иван Иванович к ней захаживал; впрочем, последнее случалось несравненно реже первого, и, таким образом, с самого начала этого знакомства в мелочной лавочке до самых последних событий нашего повествования нежные отношения Ивана Ивановича к девушке Груше не прекращались. И это, как нельзя более кстати, послужило теперь целям Амалии Потаповны и Хлебонасущенского.
Когда Амалия Потаповна на секретном совещании своем с Александрой Пахомовной передала ей о крайней необходимости подброса известных уже вещей в квартиру Бероева и о крайней затруднительности этого пассажа, мысль генеральши упала на всегдашнего исполнителя ее поручений - Зеленькова, и вдруг Сашенька-матушка, к великой радости ее превосходительства, объявила, что это дело более легкое, чем кажется. При сем она с некоторой горечью стала рассказывать о нежных отношениях генеральского агента к бероевской служанке, и эта горечь служила признаком тех затаенных, но тем не менее весьма нежных чувств, какие Александра Пахомовна не переставала сама питать к Ивану Ивановичу Зеленькову. Узнавши все эти обстоятельства, генеральша снова посоветовалась с Полиевктом Харлампиевичем и затем отдала новые инструкции своему фактотуму.
Результатом последних было то обстоятельство, что Иван Иванович немедленно же приобрел себе, для большего удобства, широкую шинель, схоронил под сюртуком, у самого сердца, пакет с заветными бумагами, а сверток "Колокола" вместе с камнем опустил в очень вместительный карман шинели, и на следующий день, с восьми часов утра, отправился пить чай в одну из харчевен Подъяческой улицы, которая приходилась почти как раз против дома, где жил Бероев. Хотя чаепитие Зеленькова продолжалось очень долгое время, однако он не столько занимался чаем, сколько пристальным глазением в окошко, Иван Иванович делал свои наблюдения. Он переменил чай на пиво, а пиво на селянку, что заняло у него добрых часа два времени, а сам меж тем ни на шаг не отходил от своего стола и частенько продолжал поглядывать на улицу.
В одиннадцатом часу он заметил, что из знакомого дома вышел человек с двумя детьми и сел на извозчика.
Человека этого он видел только впервые, но детей признал тотчас же: это были дети Бероевой, которых Иван Иванович неоднократно встречал во время житья своего в этом доме, когда они выходили гулять вместе с матерью или с Грушей. По детям не трудно было догадаться ему, что незнакомый человек - их отец, Егор Егорович Бероев. Поэтому Зеленьков поспешил расплатиться за все истребленные им пития и снеди и сейчас же направился по знакомой лестнице, в знакомую квартиру. Его встретила Груша.
- Ты одна, Груша?
- Одна.
- А кухарка-то где же?
- На рынок только что вышла.
- А барин дома?
- Никого нет дома, одна, как есть.
- Ну, здорово, коли так... Позволь присесть малость... устал я нынче... ходьбы было много.
И он присел в кухне на табурет, не скидая шинели.
Минут пять прошло в обыкновенной перекидке словами. Иван Иванович начал как будто мяться немного.
- Сам-то... с детьми нешто уехал?.. Куда это? - спросил он.
- А к барыне... видеть она их оченно желала, бедная, он и повез.
- Ну, это дело хорошее. Жаль мне твою барыню, уж так-то жаль!.. Подумаешь, беда какая стряслася... А вот что, Грушенька, - перебил он самого себя, - смерть мне что-то пить хочется... Как бы этак пивка хватить, что ли, стаканчик?.. Ась?.. не возможно ли?
- Отчего ж невозможно? Это - пожалуй...
- Да идти в пивную не хочется: устал я что-то... Будь-ко ты такая хорошая, смахай!.. Вот тебе и денег на пару пива, а я пока посижу - фатеру покараулю.
Груша была очень рада, что может хоть чем-нибудь услужить своему возлюбленному, и потому не заставила повторить его просьбу: мигом накинула на голову платок и побежала. А Иван Иванович тем часом, не теряя ни минуты, шмыгнул в смежную горницу, огляделся, - и видит, что печка тут как нельзя удобнее пришлась ему на помощь для исполнения заказанного дела: благо, взбираться не трудно, потому - рядом с ней умывальный шкафчик стоит. Взобраться на него да положить за карниз железной печи бумаги и камень было делом одной минуты, после чего Иван Иванович, как ни в чем не бывало, вернулся в кухню и стал поджидать прихода Груши с парою пива.
Покалякав с ней минут десять, он простился и пошел, как было назначено, к Александре Пахомовне.
"Ах ты, господи боже мой! - скорбел он, идучи своею дорогою. - И что я за человек-то анафемский!.. Вертят мною, как хотят, а я молчи... Ведь теперь это, значит, барину этому какая ни на есть беда через меня, подлеца, приключится: без того уж и не подослали бы. И за что, подумаешь? Добро бы он худо что сделал мне, изобидел бы, как ни на есть, а то ведь ровно ничего... и не знаю-то я его совсем... Опять же вон намедни убить человека заставили... Э-эх! Нехорошо, Иван Иваныч, нехорошо!.. А что поделаешь? Уж, знать, судьба моя такая: и не желаешь, а варгань... И что это за сила у них надо мною? С чего они заполонили меня? Совесть-то проклятая, поди-ко, измучает теперь! И ничего больше не придумаешь, окромя того, что получить мне теперь с их превосходительства зарабочие деньги да загулять... Ух, как!.. Мертвую с горя запью, право!"