Страница 187 из 223
На одном конце "развала" приютилась небольшая лавчонка, снизу доверху заваленная книгами, ландкартами и эстампами. Хозяин ее, маленький горбун с сморщенным лицом вроде печеного яблока, напоминал своею наружностью подземного крота. Напялив на кончик носа круглые очки, он по целым дням молчаливо рылся в грудах своих книжек, перебирая их, прочитывая заглавия, и сортировал по полкам. Каких только книг ни возможно было достать посредством этого горбуна, и чего только ни хранилось на пыльных полках его лавчонки! И он каждую свою книжонку, хотя бы это была самая последняя и завалящая, знал, как свои пять пальцев, знал, что она в себе заключает, в каком месте она у него хранится и какую цену можно запросить за нее с покупателя.
Горбун с сосредоточенным любопытством внимательно переглядывал картинки в одной старопечатной французской книжке и все ухмылялся да потряхивал головой, словно бы эти гравюрки представляли сюжеты чересчур уж игривого свойства.
- Здорово, дедушка! - оприветствовал его, хлопнув по плечу, высокого роста видный старик с букинистским мешком за плечами. Горбун между букинистами прозывался дедушкой.
- Здорово, внучек, - с невозмутимой ровностью ответил он, продолжая перелистывать картины, хотя этот внучек скорей бы мог назваться ему братцем.
- Какая это у тебя? - ткнул ему в книгу пришедший.
- Отменная, внучек, могу сказать - антик!.. антик-книжица! Лекон-фесьон сенсер прозывается, д'юн вьель аббес...* Вон оно что! А дальше-то уж и не разберу: глазами стал плох. По картинкам судить, - должно, насчет духовенства: ишь ты, все монахи с монашенками изображены.
______________
* Искренняя исповедь старого аббата (искаж. фр.).
- Чудно! - ухмыльнулся "внучек", рассматривая картины. - Право, чудно! И токмо соблазн один выходит... А я к тебе с приятелем: вон он, гляди, каков!.. Да войди ж ты к нам, Иван Иваныч, - кликнул он Зеленькова, который у наружного прилавка разглядывал "божественное" в куче литографированных эстампов.
- Слышь-ко, дедушка! Ты как меня, к примеру, понимаешь? - при этом пришедший букинист снова хлопнул по плечу хозяина.
- Ну, как там еще понимать тебя! Все мы стрекачи-труболеты, одно слово! - отшутился горбун с благодушной улыбкой.
- Нет, ты, дедушка, говори не морально, а всурьез, по-истинному: как ты понимаешь Максима Федулова? Каков я, по-твоему, есть человек?
- Ништо, человек-то ты был бы хороший, да беда - бог смерти не дает, а то ничего бы!..
- Ну, вот, опять ты только на смех ведешь! А ты скажи мне: много ли, мало ли ты со мной камерцыю свою водишь?
- Да годов с двадесять будет, пожалуй.
- Надувал я тебя коли? аль заставлял кашу полицейскую расхлебывать? говори ты мне!
- Это что говорить! Николи этого за тобой не водилось.
- Ну, и скольких я литераторов на своем веку перезнавал? От скольких сочинителев книжонок в твою лавчонку переправил?
- И это многажды случалось.
- Ну и, стало быть, я человек верный?
- Да ты это как, всурьез? - пытливо вскинул на него глаза хозяин лавчонки.
- С тем и пришел! - с достоинством подтвердил Максим Федулов.
- Ну, как ежели всурьез, то конешное дело - верный, - согласился горбун.
- И можешь ты на меня положиться?
- Сказано: "не надейся убо на князи..."
- Да я не князь, - перебил его букинист.
- А не князь, так грязь - и тово, значит, хуже, - опять отшутился "дедушка".
- Коли грязь, пущай грязь, будь хоть по-твоему! - шутя же согласился Федулов. - Оба мы книжники - и, значит, одного поля ягода.
Старик лукаво усмехнулся и головой покачал; отрезал, мол, здорово.
- Ну да ладно, что тут тары-бары точить! - порешил он, ударив его ладонью в ладонь. - Конешное дело, положуся!.. Да ты насчет чего же это?
- А насчет заграничного звону, - подмигнул ему Федулов.
Старик зорко и осторожно покосился на Зеленькова.
- Чего-с? - протянул он, цедя свое слово сквозь зубы.
- Ты, дедушка, не бойсь его, - кивнул Максим на Зеленькова. - Не сумлевайся: это - человек верный, старинный мой благоприятель.
Дедушка еще пытливей и зорче поглядел сперва на того, потом на другого и наконец успокоился.
- Чего, "заграничного", говоришь ты? - переспросил он, словно бы еще не вникнул.
- Звону, дедушка, звону, с лондонской колокольни.
- Нет у меня такого товару. И не соображу, о чем ты это говоришь, зарекся горбун, отрицательно закачав головою.
- Ну, врешь! Еще намеднись сам же просил: не подыщется ль, мол, у меня покупателев? Вот я тебе и подыскал. У меня есть уже два экземплярца! показал он из бокового кармана сверток печатной бумаги, повернувшись спиною ко входу - "чтобы не было соблазну посторонним лицам". - Один свой был, другой у товарища добыл, за третьим к твоей милости пришел. Уважь, дедушка, потому - беспременно три надо: в отъезд, слышь ты, взять желают, для пересылки.
- За какое время? - осведомился горбун, сделавшись посговорчивее.
- За прошлой год, полугодие полное требуется.
- Можно! Пятьдесят на серебро, а меньше в цене - ни копейки.
Максим Федулов стал маклачить, прося "уважить насчет спуску", но горбун упорно и крепко стоял на цене, заявленной им с первого разу. Нечего делать, пришлось Ивану Ивановичу раскошелиться и дать. Горбун внимательно переглядел на свет каждую ассигнацию, проверил нумера, пересчитал раза два всю сумму на том основании, что "деньга, мол, допрежь всего, счет любит", и наконец после всей этой процедуры, систематически уложил полученные деньги в большой сафьянный и отчаянно замасленный бумажник.
- Ты, Федулов, постой-ка тут с приятелем заместо меня, а я пойду, пошарю, может, здесь, а может - и дома схоронено; не упомню что-то.
Федулов на это только головой кивнул: "Хитри, мол, "не упоминаю"! Знаем мы тебя!"
И горбун удалился в самый темный уголок своей лавчонки. Разобрав целую груду книг на нижней полке, которая плотно примыкала к самому полу, он осторожно стал выдвигать ее. Эта полка, имевшая особенное, потайное назначение, подавалась у него взад и вперед на двух желобках, незаметных для постороннего глаза. Выдвинув ее, старик приподнял приходившуюся в том самом месте часть половицы и очутился перед своими тайными и в высшей степени интересными сокровищами. Тут были у него и масонские, и раскольничьи книги, и рукописи беспоповщинские, и книжки зело нескромного свойства, и, вместе со старопечатными, древними, и запрещенные политические издания. Все это хранилось под половицей, в особого рода деревянном футляре или ящике, и все это - увы! - сделалось жертвой толкучего пожара 62 года.