Страница 174 из 223
- Ну, нет-с, оно довольно затруднительно насчет приостановки! вздохнул письмоводитель, словно бы после сытного обеда, во всю широкую грудь. - Боже борони, что-нибудь окажется - сам под суд попадешь, продолжал он, - а у меня - жена да дети, и человек я, к тому же, недостаточный, как вам небезызвестно: так мне-то оно не тово-с...
- Сколько вам надо? - решительно и без всякой уже церемонии спросил его Хлебонасущенский.
Тот замялся: очевидно, хотелось хватить цифру покрупнее.
- Вы уж лучше на этот счет сами извольте почувствовать и сообразить, сколько бы за такое дело можно положить, без обиды, по совести, - ответил он Полиевкту. - Вы мне, например, назначьте, а я, коли мало, скажу: "мало", а коли много, я - "много" скажу. Так мы это дело по чести, промежду себя, и обстроим.
Хлебонасущенский подумал.
- Радужную...* желаете? - предложил он.
______________
* Кредитный билет в сто рублей (жарг.).
Пройди-свет упер в него свои глаза, выражавшие очень ясно: "Гусь ты, братец, точно что гусь, да напал-то на лебедя!"
- Желаете? - повторил тот.
- Мало.
- А две - тоже мало?
- Всеконечно-с... Да уж коли сами спросили, стало быть, чувствуете, что мало!
- Ну, а три?
- Мало! - с сокрушенным вздохом опустил он глаза в землю.
- Ну, а четыре?
- М-м... почти что мало, к сожалению: дело рискованное...
- Пять?
- Это будет достаточно.
- Но я нахожу, что пять уже много.
- Взгляды, знаете ли, бывают различны, и мнения разноречивы, - это даже и в английском парламенте случается. А княжеская касса богата: ее пятьсот рублей на бедного человека не разорят, полагаю.
Хлебонасущенский согласился с этим аргументом и заплатил. Он сам очень хорошо сознавал, что последнее сообщение Пройди-света весьма и весьма-таки важно и стоит, пожалуй, даже побольше, чем пятьсот рублей, но не мог не поторговаться, потому таков уж обычай, такова натура. Условились - до утра скрыть бумагу от следственного пристава и, стало быть, отсылку вызова предоставить, обычно формальным образом, на его собственное благоусмотрение. По такому расчету времени у Хлебонасущенского все-таки оставалось немного даже менее суток; поэтому он немедленно отправился на генеральный совет к ее превосходительству Амалии Потаповне фон Шпильце. Обсудив дело, генеральша в ту же минутку послала за своим вечным фактотумом, Сашенькой-матушкой, мнимой теткой господина Зеленькова, которая по-прежнему продолжала проживать на своем скверном пепелище. Хлебонасущенский, однако, по своей предусмотрительности и осторожности, счел за лучшее уехать ранее прихода этой достойной особы, которой немедленно были сообщены, лично самой Амалией Потаповной, очень важные и секретные инструкции. Результат этих инструкций, равно как и общий результат чрезвычайного совета, читатель узнает непосредственно из глав последующих.
XXX
СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ ПОД НОВОЙ КЛИЧКОЙ
Проснулся наутро Селифан Ковалев часу в пятом и долго сна своего не мог одолеть, к великому неудовольствию водовоза, который, стоя с своей бочкой у ворот, раз восемь уже принимался дергать за ручку дворницкого звонка. Первых четырех Селифан Ковалев и не почувствовал; пятый кое-как отдался в его ухе, на шестом он смутно подумал себе сквозь сон: "Надо быть, звонят", - и на этом вполне справедливом предположении снова было успокоился сном блаженного; но седьмой звонок привел его к сознательному подтверждению предшествовавшей мысли, что точно, мол, звонят.
- Коего черта несет там спозаранок?.. Встать, нешто, отомкнуть ворота, али еще соснуть малость? Пущай его звонится!
Наконец пронзительный звон в осьмой раз вполне уже заставил его проснуться. Вскочил Селифан с горячей лежанки, господа бога мимоходом помянул бормотаньем, почесался, прочухался, и слышит - трещит его головушка, больно трещит: опохмелья, значит, требует.
Пошел он, по утреннему обыкновению, босиком отворять ворота.
- Ты что, леший, не отпираешь? Инда кляча промерзла!
- Трещит, брат, тово...
- Шибко?
- Шибко... не приведи бог, то-ись...
- Зашибся, значит?
- Было дело, по малости...
- Опохмелиться надо...
- Это точно что...
- Пойдем?!
- Никак этого невозможно, потому - рано еще: в фартал надо сбегать в девять часов, панель тоже скребсти, дрова таскать... Опосля фарталу смахаю.
- Эвона, "фартал!"... Нешто, пущай трещит башка до тех-то пор?
- Пущай ее!!.
- Пройдет до девяти-то, буде тово хватишь!
- Никак нет, знаю я в себе эту ризолюцию: хуже, гляди, сделаешь; лучше, как ни на есть обождать; опосля хвачу.
- Ну, шут те дери! Орудуй сам по себе, коли так!
Селифан постоял-постоял, зевнул раз пяток на остром холодке - все-таки трещит окаянная. "Такая, значит, линия и такой предел, что ничего не поделаешь, окромя того, что опохмелиться человеку беспременно надо".
На этом он и порешил сам с собою.
Справил, как быть надо, всю свою должность дворницкую: воды да дров по жильцам натаскал, лестницы кое-где для виду подмахнул, панель поскреб и в квартале совершил обычно-утреннее посещение с книгой да с отметками - а все-таки трещит, проклятая, ничуть не желает затихнуть и похмельную чарку настойчиво требует: просто - моченьки нету, хоть ложись да помирай на месте.
Нечего делать, против линии не пойдешь, - и Селифан Ковалев спустился в преисподнюю ближайшей распивочной, хватил косушку, закусил капустой кислой и вышел с твердым намерением приняться за работу. И точно, принялся - только горит его душа; как ни ретиво старается он грязно-ледяные глыбы с мостовой железным ломом скалывать, а она горит да горит и словно бы все подмывает его: "Не спуститься ли, мол, Селюшка?" - "Нишни, не балуй!" - строго выговаривает он самому себе, а душа и знать не хочет этих строгостей: "Ой, спустимся, Селюшка! ублажимся, голубчик!" Поддался Селифан на это лукаво-сладкое искушенье, и перед обедом снова спустился и снова хватил. "Ведь вот каков человек я есть окаянный! - укоризненно мыслит он сам с собою. - И знаю, что не резонт, что коли побежишь по этой самой дорожке, так и удержу на тебя не будет, а не могу, потому - тянет... Лучше бы уж было не ходить и не пить совсем, чем так-то... Эх, грехи наши тяжкие. Слаб человек, прости господи!.."