Страница 169 из 223
Прошла минута какого-то жгуче-радостного и жгуче-тоскливого забытья.
Наконец она нервно и словно бы испуганно отшатнулась и спешно отвела от себя его руки.
- Нет, стой... отойди, не прикасайся ко мне! - заговорила она через силу, глухим, рыдающим голосом: ей было больно, тяжело отталкивать от себя любимого человека, тяжело расстаться с этим тоскливо-радостным забытьем на его груди, однако она пересилила себя. - Не прикасайся... Скажи мне прежде, ты веришь в меня? - говорила она, ожидая и боясь его ответа. Этим ответом порешалось ее нравственное быть или не быть - судьба ее нравственного и даже физического существования: коль верит, так не страшна дальнейшая судьба, какова б она ни была, не верит - смерть, и смерть как можно скорее.
- К чему этот вопрос? Ведь я с тобою, ведь я люблю тебя! - сказал Бероев, снова простирая к ней свои руки.
- Нет! Это не то. Мне не того от тебя надо! - снова отшатнулась она. Мало ли что любят на свете!.. Любят, так и прощают, а меня прощать не в чем. Ты мне скажи одно: веруешь ли ты в меня, как прежде веровал, или нет?
- Да! - открыто и честно подтвердил Бероев.
- Спасибо... спасибо тебе! - тихо вымолвила она, сжимая его руку и снова бросилась на шею, как за минуту перед тем, и долго и сильно рыдала. Но это уже было благодатное, спасительное рыдание, в котором разрешалась вся черствая засуха безнадежного отчаяния, накопившегося в груди этой женщины.
- Ну, теперь слушай! - проговорила она с тяжело вырвавшимся судорожным вздохом, после того как успела вволю наплакаться.
- Я знаю, я уже все знаю! - прервал ее Бероев. - Мне все уже рассказал следователь и показал все дело.
- Это еще не все. Ты знаешь дело, да души-то моей не знаешь пока, перестрадала да передумала-то я сколько - вот чего ты не знаешь!.. Да, боже мой, как и рассказать-то все это! - говорила она, хватаясь за голову, словно бы для того, чтобы собрать и удержать свои мысли. - Я и сама хорошенько не понимаю, как оно случилось, и не знаю, как и что это они сделали тогда со мною!.. Но... вот видишь ли, - продолжала она, кротко и ласково, с бесконечной любовью смотря в его глаза, - теперь вот, после того, как ты сказал, что веруешь в меня по-прежнему, - я виновата перед тобою... Прости меня!.. Я виновата тем, что скрыла от тебя, что раньше не сказала, тогда бы ничего этого не было... Я усомнилась в твоей вере... Прости меня!
И она, с новыми слезами, покрыла его руки долгими, любящими поцелуями.
- Зачем ты скрыла от меня? - тихо, но без укора и любовно прошептал Бероев, склоняя к ее щеке свою голову.
Арестантка горько усмехнулась; но эта горечь относилась у нее не к вопросу мужа, а единственно лишь к самой себе: это был укор, который внутренно она делала себе за свои прежние сомнения и недоверие.
- Боялась, - ответила она вслед за своей горькой улыбкой, - и за себя, и за ребенка, и за счастье наше, за веру твою боялась. Прости, но... что ж с этим делать теперь? Выслушай меня!
И Бероева слезами и любовью вылила перед ним всю свою душу, все те сомнения и страхи, которые со времени беременности и до последних дней неотступно терзали ее; рассказала все дело, насколько она помнила и понимала его, - и перед Бероевым со всею осязательностью внутреннего, глубокого убеждения встала теперь ее безусловная чистота, неповинность и то эгоистическое, но высокое чувство любви, которое побудило ее скрыть от него всю эту историю и ее последствия.
- И вот - видишь ли, до чего было довело меня все это! - закончила она, указав на висевшую на стене и не сорванную еще петлю.
Бероев при виде этой петли ясно почувствовал, как от внутреннего ужаса холодом мураши у него по спине побежали.
- Пять минут позже - и всему бы конец! - смутно прошептал он, под тем же впечатлением и даже со страхом каким-то покосясь на стену.
- Но теперь уже этого не будет! - с верой и увлечением глубокой любви прервала его арестантка. - Оправдают ли они меня или не оправдают - мне все-таки легче будет, чем до этой минуты. В Сибирь... Что ж, и в Сибирь пойду, лишь бы ты да дети со мною! Там уж, даст бог, одни мы будем, там, может, губить некому будет! Хуже, чем тут, ведь уж едва ли где можно, а мне и здесь теперь ничего, я и с этим вот помирилась... Ты, мой милый, добрый, ты теперь со мною - больше мне нечего бояться!
XXVII
ПРОЙДИ-СВЕТ
Бероев пришел сюда от следственного пристава, который разрешил ему свидание. Следствие было почти окончено, стало быть, препятствий видеться с арестанткой уже не имелось. Уличный холодок освежил его и придал бодрости, когда он вышел из своей квартиры на воздух. Он поехал в часть - узнать обстоятельно все дело; но в части не сообщили ничего положительного, а послали в другую, при которой содержалась арестантка и где производилось следствие. Пристав, с глазу на глаз, в своем кабинете рассказал ему все факты, имевшиеся у него в руках, и потребовал к себе из канцелярии самое дело.
Это обстоятельство весьма заинтересовало собою двух смышленых господ: доку-письмоводителя и того писца, который сообщил Хлебонасущенскому "справочку" об адресе акушерки и на руках у которого хранилось самое дело, так как он, по прямому своему званию и назначению, записывал показания свидетелей, очные своды и прочее. Одно уже то, что Бероев, прося доложить о себе приставу, назвал свою фамилию, показалось этим господам весьма интересным: "новый гусь - новый пух", - помыслили про себя оба и решились наблюдать: "В аккурат и по пункту, что бы, мол, это значило и что из того произойдет?"
Дока-письмоводитель недаром называл себя жареным и пареным Пройди-светом. Он умел очень ловко принимать разные виды и образы, за что от почтенных сотоварищей и благоприятелей своих удостоился даже раз навсегда особого прозвания.
"Кузька Герасимов - э, брат, это не пес и не человек, это - оборотень, сущий оборотень!" - выражались о нем упомянутые сотоварищи, когда, бывало, соберутся все вкупе, в каком-нибудь трактирчике, ради братственных прохождений по очищенной и путешествий по пунштам. "Кузька Герасимов - это такой человек, что просто - во!.. Кого хочешь проведет и выведет; в чернила по маковку окунется и сух выйдет, и чист - и еще, гляди, паче снега убелится. А уж как пристава своего закрутил - малина!.. Таким смиренством и чистотой перед ним форсит, что тот и по гроб жизни своей в том убеждении скончает, что Кузька Герасимов - воплощенная честность и добродетель!.. Так, брат, ловко прикидываться умеет!.. Тонко ведет дела свои, бестия, очень тонко! Пристав-то его молодо-зелено еще, к тому же из правоведских, а этот орел-чиновник, ну, и, значит, знает подход! Кусай его, кто хочет, как орех на зубах - в три века не раскусишь, что он за человек есть, - столь это умеет тонко честностью своею прикидываться, потому - мозги!"