Страница 148 из 223
Читаю это я, а самому словно чудится это обители всякие благословенные, иноки благообразные, и древа, и цветики тут всякие; кресты на обителях позлащенные, и житие мирное, сподобливое... Все это в юности моей такое помышление на уме у меня было, чтобы мне это беспременно в иноки идти; и кажинный праздник я все, бывало, на клиросе пою и читаю - значит, так уж сам собою, с измальства к божественному житию приобычался... Ну, а потом и ничего: к торговому делу приглядку имел - отец в город посылал торговать, значит.
Вел это самое дело я умеючи. Не поставьте, братцы, в похвальбу, а только скажу, не хвастаясь: не оболгал никого насчет товару и в обман али в сумление какое никого не вводил, а вел дело по цене, начистоту - и потому самому больше - купцы в городе любили со мною эту камерцию водить.
Только отец об зимнем Миколе преставился. Мы с братом в раздел пошли. Разделили добро честно, по-христиански, и на том порешили промеж собой, чтобы мне - как я, значит, холостой - жить с братом вкупе. К женитьбе я тогда пристрастия не имел никакого - так и жили мы. Лето я на пчельнике, а зиму в торгах; а брат при домашнем обиходе.
Над отцом я и псалтирь читал, и опосле этого стал больше еще к божественному чтению приникать - потому: сожаление и печаль в ту пору такая меня брала, что в том все свое и утешение полагал. Стал читать я Евангелие святое - напало тут на меня такое раздумье горькое, что я тебе, милый человек, и сказать не умею. И все-то из сердца у меня нейдет то, что там сказано: "Аще хощешь совершен быти - иди, продаждь имение твое и даждь нищим", - вот все это и мерещится мне; потому - знаю, как сам господь сказал: "Аще кто хощет по мне идти, да отвержется себе, и возьмет крест свой и по мне грядет", - так и не могу спокойно дома сидеть...
- Ведь вот ты, Иван Осипыч, и в книгах лучше нашего читаешь, - прибавил Рамзя, относясь к Вересову со своей обычной строгой и в то же время приветно-кроткой улыбкой, - а знаешь ли, что хоть бы это значило: "возьми крест твой и по мне гряди"? Так вот и не кори меня за то, что пошел я по своему пути...
А на ту пору неурожай был, да погорело у нас на селе дворов с тринадцать. Стал я смекать, что тут на мир поработать надо - ну, и продал имение свое, и роздал нищим.
Так вот от той поры это самое дело и пошло со мной...
Стал брат домекать, что я свое добро расточаю. Из этого самого в семье у нас эта свара пошла. Думаю себе: непригоже нам, братьям единокровным, ровно псам каким, нечестиво лаяться. Нечего делать, в раздел идти надобно. Пошли в раздел. Я свои остатки забрал, а в год с двумя месяцами сам остался нищ и убог.
Думал я себе насчет монастыря, чтобы, значит, в иноки идти; однако после такое размышление на меня нашло, что думаю: человек я мирской и миру пользу приносил, равно брату единоутробному; про что же мне отщетить себя от мира? В иночестве мне для своей души спасенье, а миру помощи никакой нет. И надумал я себе, чтобы сначала на мир порадеть, а потом, коли бог грехам потерпит, о душе своей грешной помыслить. Еще пуще навело меня на мысль то безобразие, которое над миром чинилось.
Работа на мир - дело хорошее: и сын человеческий не прииде да послужат ему, но послужити и дати душу свою избавление за многих. Ты вот это уразумей!..
А безобразие вижу я такое, что вот хоть бы иной мужик, раздобревши да разбогатевши, своего же брата, мужика, теснит да презирает, потому стяжение имеет многое и сам в купцы норовит.
Придет к нему разоренный за помощью, а он насмеется ему и прогонит, а не то на жидовских процентах отпустит. А что теперича бурмистры, головы эти самые, чинят худо нашему брату, мужику серому, особенно который победней да побезответней, - и исчислить-то так просто нет тому конца.
"За что же, думаю, терпит мужик от всех - уж не говорю, от господ иных либо от земских, а то от своего же брата, мужика? Какая тому причина есть, и за что один кичится, а другой преклоняется, когда и в писании сказано: "Довлеет ученику, да будет яко учитель его, и раб, яко господь его"?.. Вижу я, что все это в миру противу божеских писаний творится, дьявольским попущением; ибо забыли люди, что сказано: "Иже бо вознесется - смирится, и смиряйся - вознесется... Всякая гора да унизится, и всяк долг да возвысится"...
Вот, господин ты мой, так и я попамятовал себе про то, что господь низложит сильные со престол и вознесет смиренные; а позабыл Христовы же слова великие: "Претерпевый до конца, той спасен будет". За то-то вот самое и терплю я теперь, по грехам своим.
- Ну, а преступление же ты какое сгрешил? - перебил рассказчика Кузьма Облако, которому совсем чудным делом казалось, что такой человек попал острожником на татебное отделение, как тяжкий преступник.
- А такое преступление, - пояснил ему Рамзя, - что уж больно мне стало отвратно все это несчастие да безобразие глазами своими зреть и слова единого не измочь вымолвить противу него... Помочь уж ничем не мог я по той причине, что сам был нищ и убог, и опять же на себя великое нарекание за то за самое от брата и от господ своих принимал, что имение свое расточил понапрасно и глупо...
Смирения во мне мало было, а больше все удаль бродила и гордость: озлился я противу всего - да во темные леса!..
От тех пор и стал рукомеслом своим заниматься.
Рамзя опустил свою голову и задумался. Когда же через минуту он поднял ее снова, глаза его стали еще светлей, задумчивей и кротче. Он вздохнул облегчающим грудь глубоким вздохом и продолжал:
- Только не загубил я ни одной души человеческой и не уворовал тайно и подло, яко тать в нощи, ни у кого даже верна единого, а шел напрямую!.. И все больше именем Христовым вымогал, потому - наставить на путь истинный всегда желал, и уж редко-редко когда кистенем пригрозишь - и то уж на такого ирода, который многу пакость чинит да еще тою пакостью похваляется и о имени Христовом в соблазн вводит. Да и то самого потом за кистень-то совесть мучает - инда места нигде не найдешь.
И не было у меня разбору никому: господин ли ты, земский ли, священного ли ты звания али воин, али наш же брат мужик - это все едино... Памятовал я только одно: "Вси же вы братья, ест. И отца не назовите себе на земли, един бо есть отец ваш, еже на небесах". Одно слово: коли ты обидчик, лихоимец или теснитель - повинен есть! И никого я не опасался. Одно только, что жить уж мне открыто на деревне было нельзя, а принужден был больше по лесам скитаться - а леса-то мне куды как милы ведь! - либо у мужиков тайно притон имел, и то больше на зиму. Любили они меня, потому Жак и я их всем сердцем своим и помышлением возлюбил и на пользу миру живот свой рад положить.