Страница 147 из 223
Часто ночью, когда у майданщика Мишки Разломая море идет разливанное и "три листа" в полном разгаре соберут в "игральный угол" многочисленную кучку любителей, они вчетвером усядутся себе на двух койках, наиболее отдаленных от этого заветного уголка, - и пойдут у них тихие разговоры. Рамзя потому удалялся от Разломая, что водки он не пил и табачного духу сильно-таки недолюбливал.
- Ах, уж скоро ли меня решат-то! - с затаенною тоскою вырвался у него однажды вздох во время одной из таких полуночных бесед. - Кажись, сам ведь во всем повинился, ни одного своего преступления не стаил - чего бы еще? Нет-таки, в Питер вот пригнали зачем-то; здесь еще, слышно, следоваться да судиться будем. А уж мне - хоть бы и в Сибирь скорей!..
- Чай, не хочется? - заметил Кузьма Облако.
- А пошто не хотеться-то? - возразил Рамзя. - Вестимо дело, родного места жалко, да ведь и в Сибири люди - живи только по-божески, везде сподручно будет... Срок каторги отбудешь, а там на поселение...
- Да ведь идти-то долго и тяжело: в кандалах ведь, - сказал Вересов.
- Эх, родимый!.. Нам ли еще о телесах своих таку заботу принимать!.. Отцы святые во все житие свое в железных веригах ходили, и господа еще славословили; а тут, нам-то, нешто по грехам своим и в кандалах не пройти? пройдем!.. на то и испытание.
- За что ж тебя погонят? Зла ты никому никакого не сделал?
- Нет, видно, что сделал, коли вот забрали. Без того - по совести надо полагать - не погонят в Сибирь нашего брата... Работал я на мир, - продолжал Рамзя с каким-то свойственным одному ему спокойным увлечением, - одних от обиды огорожал, а других в обиду вдавал - на том-то и зло мое... Знаю и сам, что рукомесло мое с одного боку непохвальное, да что станешь делать? Видно уж, на что душа родилася, то бог и дал.
- Ты господский был, аль нет? - спросил Облако.
- Господский...
- Что ж ты не жил в ладу с господами? Жил бы себе почтенным образом до старости лет; детей бы, внуков вырастал, - с участием заговорил Вересов.
- Хм... это точно что так... А вот ты, чай, в книжках читаешь, как там сказано... Божественное читаешь?
- Случается.
- А читал, что сказано: "Никто не может двема господинома работати, либо единого возлюбит, а другого возненавидит, или единого держится, о друзем же нерадети начнет". Это - великое слово, так ты и знай!.. Работал я на мир и мир возлюбил, а мамоне уж опосле этого и работать не приходится.
Вересова порядком-таки озадачил этот смышленый ответ, который показывал в Рамзе глубокую силу убеждения.
- Ты вот хоть никогда еще сам не сказывал - а я так думаю, что надо быть - грамотный, Аким Степаныч? - спросил Облако.
- Грамотный. С измальства еще к грамоти в науку пошел, - отвечал Рамзя. - Отец у нас был, покойник, старец благочестивый и дом в страхе божием соблюдал, и как готовил нас больше по торговой части, так и грамоте беспременно учиться наказал: перво, говорит, божественное дело будешь смыслять, а второе дело - по торговой части без грамоты ноне ни шагу ступить... Так я и обучался у дьячка у приходского...
- Ну, и как же ты от отца остался? жил-то после как? - с любопытством подсел к нему поближе Вересов.
Рамзя поглядел на него тихим, благодушным взором и слегка улыбнулся.
- Тебе, вижу я, - начал он, - историю мою послушать хочется?.. Не столь-то я охочь рассказывать историю-то эту. Ну да вы люди простые, незлобные, опять же и свой брат заключенник, не начальство какое. Да с чего же начать-то - никак не сообразишь... Нешто про то, как я на свою дорогу вышел?..
И он на несколько времени задумчиво подперся рукою.
- Это самое дело, - как бы припоминая, с глубоким вздохом начал Рамзя, - почитай, что с измальства пошло... Был у нас дедко - уж лет под сто старику было, одначе бодрый и в памяти... Бывало, как подойдет это весна, станет древо листвою одеваться, цыкорей замахровеет - так дедко тотчас в лес, и в лесу это у него пчельник... Пчелка жужжит, тишина такая и благоухание!.. Там и келейка была у него срублена, и место изгородью огорожено - хорошо было об вешнюю пору!.. Перво-наперво молитву сотворит; отец Гервасий молебен ему отслужит и все место на четыре стороны и кажинный угол петой водой окропит, затем, чтобы пчелка роилась благодатливо...
Так, бывало, мы с дедкой и днюем и ночуем вплоть до самых заморозков, как ульи в амшаник хоронить время приспеет.
И так мне полюбился душевно этот самый лес, что, кажется, и не вышел бы оттоле никогда: так вот и тянет, так вот и тянет! Моченьки моей нет в деревне - все бы мне это к лесу да к лесу! все бы это мне на тишь да благодать лесную очами своими дивоваться и время так провождать...
Пустыня ты, мати прекрасная!
Ты прими меня, мати возлюбленная!
Как придет на свет весна красная
Оденутся древесы райскими листьями,
Запоют птицы голосами архангельскими
И я из пустыни вон не выду,
А тебя, мати пустыня, я не покину,
Разгуляюсь я, млад вьюнош, во дубравушке.
Частые древа со мной будут думу думати,
Мелкие листья со мной станут говорити,
Райские птицы станут распевати
Меня, млада вьюноша, потешати.
Вот эта самая песня в те поры у меня с ума не сходила - все, бывало, с дедкой и поем ее. Оттоль-то я и стихи петь полюбил, как у него научился.
И одно время такое это было, что просто и невесть что со мною сделалось: стал ровно полоумный какой - по шестнадцатому году было. Как разыгралася только эта весна, так меня, ровно силой какой, в лес да в поле! Сбежал парень с села, совсем сбежал; куда и про что - того и сам не разумеет, а и на селе никто не ведает.
Дня через два отыскали меня наши ребята, к отцу привели. Засадил меня он дома за работу. Работаю день, работаю два, а самого так и томит истома какая-то, словно тошно становится - ажно обомлел весь: и все-то бы мне в лесу... Пал я отцу в ноги: "Пусти, - говорю, - батюшка-осударь, отпусти во пчельник, на дедкино место! Пчелка без присмотру, без прихолы, а мне невмоготу дома!" (дедка-то об Егорьеве дне богу душу отдал). Подумал отец, да и отпустил меня в лес. Так я лето цельное в лесу провождал, за пчелкой ходил. И вовсе мне это занятие не скучно было: взял я с собою книжек божественных разных; читаю, как свободное время выдастся, а свободного времени в лесу-то много.