Страница 144 из 223
Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович,
А и чем прикажешь нам закусывать?
- Нового жильца с почетом! - обратился к двум сторонам Фаликов - и, по слову его, два дюжие арестанта взяли под руки Вересова, так что он даже хоть бы и хотел - а не мог шелохнуться в их мускулистых лапищах - и, подведя его к покойнику, насильно положили ничком на последнего
Миногами, батюшки, миногами.
Миногами, родимые, горячими!
- откликнулся левый клир, и, вслед за этим возгласом, покойник внезапно облапил Вересова за шею, цепко оплел его ногами - и на спину нового жильца посыпались частые нещадные удары жгута. Толпа хохотала. Многие торопились наскоро свивать из полотенцев новые жгуты, стараясь принести свою посильную лепту в пользу спины несчастного Вересова.
- Это для того, чтобы вечная память была, - наклоняясь к его уху, прокричал Фаликов, и вслед за тем, по его знаку, оба хора завыли "вечную память" под аккомпанемент хохота остальной камеры.
Истязание продолжалось до тех пор, пока все не натешились вволю.
- Это, милый, не беда, что вздули, - сказал Дрожин, отпуская Вересова из своих медвежьих объятий, - потом сам над другими будешь то же делать.
Вересов все время не издал ни единого звука, но теперь - весь бледный, дрожащий - поднялся с полу и, как зверь, не разбирая, ринулся на первого попавшегося арестанта.
- Го-го!.. Да ты драться еще! - весело воскликнул Фаликов. - Ребята! отабунься*! Колокол лить.
______________
* Соберитесь в кучу (жарг.).
В то же мгновенье нового жильца плотно окружили десять человек, сцепясь друг с дружкой руками, - так что он очутился как бы в живой клетке, - а к ним вскарабкались на плечи еще трое арестантов - и вся группа образовала род акробатической пирамиды. Это было делом одной минуты. Раздался пронзительный крик боли, тотчас же заглушенный песнею:
Поп Мартын!
Попадья Миланья!
Спишь ли ты?
Звони в колокольчик!
Бим! бам! бом!
Ти-ли, ти-ли, бом!
Верхние трое, для ступней которых служили пьедесталом плечи десяти нижних арестантов, вцепились в волосы Вересова и, приподняв его таким образом кверху на воздух, стали раскачивать в стороны и постукивать об пол его ногами. Из глаз несчастного сыпались искры и брызнули крупные слезы. Волосы его трещали под руками его мучителей; грудь выдавливала из себя глухие, короткие стоны от нестерпимой боли этой чудовищной, варварской пытки.
- Лихо язык болтается, да и звонит-то гулко! - острил Самон Фаликов. Пущай это ему за то, что дела моего купить не желал, окаянный!
- Вот ведь оно тиранство - а люблю! - дилетантски заметил Дрожин, с разных сторон любуясь на картину пытки. - Право, люблю! Меня самого еще куды тебе жутче тиранили! Пущай и другой знает, каково оно жарко!
- Двадцать шесть!* - громко выкрикнул Сизой, быстро отскочив от своего наблюдательного поста у дверной форточки.
______________
* Берегись! (жарг.).
Верхние мигом спрыгнули с плеч, нижние подхватили почти бесчувственного Вересова и, бросив его на койку, разбежались, как ни в чем не бывало.
IX
РАМЗЯ
Дверь в камеру отворилась - и в коридоре показался сиделый острожник, староста, вместе с дюжим приставником и новым арестантом.
Это был человек высокого роста; на вид ему казалось года сорок три четыре, и вся наружность его - глубоко впалые, задумчивые глаза серого цвета, высокий, несколько лысый лоб, широкая черная борода, подернутая значительною проседью, - имела в себе что-то душевное и в то же время сановитое. Взглянув на него, нельзя было не угадать присутствия страшной, железной физической силы в этом сухом, мускулистом теле; вообще в нем сказывался скорее человек духа, чем плоти.
Вызвали дневального Сизого, и вчетвером, по обычаю, отправились в приставницкую.
- Ну, стало быть, двух теперь к присяге поведем - любо, ей-богу, потер себе руки старый жиган.
- К присяге?.. Почеши ногу*, брат, этого к присяге не поведешь! - с достоинством прочного убеждения заметил молодой убийца "начальства свово".
______________
* Как же, дожидайся (жарг.).
- Ой ли? Что же он, - ворон какой али нехристь?
- Ни ворон, ни нехристь; а только не подведешь.
- Да ты чего?.. Ты его знаешь, что ли?
- Не знал бы - не сказывал.
- А что он за птица? как прозывается?
- Рамзя.
- Не слыхал таковской; надо так думать - заморская.
- Поближе маленько: олонецкая.
- Мм!.. Каков же таков человек он есть?
- А уж это, милость твоя, - благодушный человек, не нам чета: благодетель.
- Фу ты, ну ты - кочевряга! А ты как его знаешь?
- Рамзю-то? Сами с тех мест, олонецкие.
- Олонецкие? Это, значит, те самые молодцы, что не бьются, не дерутся, а кто больше съест, тот и молодец? - с презрительной иронией заметил Дрожин. Вообще весь последний разговор его отзывался каким-то весьма высокомерным тоном. На душе у старого жигана как-то неспокойно и завистливо стало: он почти мельком только видел вновь приведенного арестанта, но с первого же взгляда разом почуял в нем нравственно-сильного, могучего человека, который невольно, хоть и сам, быть может, не захочет, а наверно возьмет первый голос и верх над камерой, вместе со всеобщим уважением, которое до этой минуты по преимуществу принадлежало старому жигану.
- Что ж такое делал Рамзя-то этот, что в благодетели попал? - спросил он прежним тоном, только с значительной долей раздражения, накопившейся после минутного раздумья.
- А то делал, что вот, примером, у меня теперича хоша бы коровенка пала, - принялся объяснять олончанин с тем же достоинством прочного убеждения, - он узнает там стороною, что вот, мол, у Степки Бочарника коровенка пала и ты, значит, через это самое нужду терпишь, - пойдет, купит коровку-то где ни на есть да и приведет к тебе: на вот, владай теперь ею; а нет - вот тебе деньга: подь да купи. Во какой человек-то он!.. кормилец, одно слово... Да это что: теперь - хлебушка нету у мужика - мужик подь к нему: он даст, а не то опять же деньгу тебе даст. Совсем благодетель наш был, по всему, как есть, право!
- Коли так, за что же его опосля этого в тюряху-то забили? раздумчиво, но уже без желчи спросил дядя жиган.
- А верно уж за то самое и забили, - предположил Степка Бочарник, потому - человек господам согрубление делал, - опять же и супротивность всякую... А только он благодетель нам: вечно бога молить станем, право...