Страница 143 из 223
...Много раз этаким-то манером лататы задавал я по Сибири, кажинную весну почитай! Раз я до Томского доходил, раз до Перми, а вот, на старости лет, господь привел и в Белокаменной побывать, да и с вами в Питере покоптеть. Распроклятый этот Питер! Уж как ведь, кажется, хоронился, ан нет-таки, изловили зверя матерова, волка серо-травленого. Так-то оно, братцы!..
- Да какой черт тебя дергал бегать-то? Сидел бы себе смирно на каторге! - с участием проговорил Кузьма Облако.
- Э, милый человек, уж и как тебе это сказать, сам того не знаю! развел руками Дрожин. - Вся жисть моя, почитай, в бегах происходит, потому люблю!.. до смерти, люблю это, и голод, и холод, и страх-то, как облавят тебя невпору, а ты хитростью, не хуже лисицы, хвостом виляешь, - любо мне все это, и только! Теперича меня опять на Владимирку, значит, безотменно решат, и я до матери-Сибири пойду. Я и дойду, а только с первым случаем убегу - как бог свят, убегу - не могу я иначе: человек уж такой, значит, каленый.
- Да что же тебя это тянет в беги-то?
- Как "что"? - воля! Теперича тебе хочется из тюрьмы-то этой на волю? Ну и мне тоже, говорю - любезное это самое дело!
* * *
Мало-помалу арестанты улеглись, и скоро в камере настала сонная тишина, часто, впрочем, прерываемая азартными возгласами дорассветных записных игроков.
- Хлюст!.. Фаля!.. С бардадымом! - раздавались хриплые осерчалые голоса до самой утренней проверки, не давая ни на минуту сомкнуть глаза новому жильцу Вересову, который после всех этих сцен и рассказов находился под каким-то нервно-напряженным болезненным впечатлением.
VIII
АРЕСТАНТСКИЕ ИГРЫ
На другой день после тюремного обеда Вересов по-вчерашнему лежал на своей койке. После разговора с Фаликовым он ни слова ни с кем не сказал, и с ним никто не заговаривал. Он робел и дичился, а они, по-видимому, не обращали на него ни малейшего внимания. Вересову как-то дико и странно казалось первому заговорить с ними: как начать, что сказать им? - потому, чувствовал он, что между ним и его товарищами по заключению словно стена какая-то поставлена, которая совсем отделяет его от их мира, от их интересов. Между ними, этими тридцатью заключенниками, как будто есть что-то общее, единое, а он - круглый особняк посреди них. И в то же время это отчужденное одиночество среди людей, - среди случайного общества, с которым предстояло неразлучно прожить, быть может, долгое время, - начинало тяготить и все больше и больше давило Вересова.
- А что, братцы, поиграть бы нам, что ли, как? - обратился Фаликов ко всей камере. - Скука ведь!
- Для чего нет? Вот и жильцу-то новому тоже скучновато, кажись, без дела, - согласились некоторые.
Вересову стало как-то легче, свободнее, когда услышал он этот первый знак внимания к своей особе.
- Эй, чудак, вставай!.. полно дичиться - народ-то все свой да божий, дернул его за рукав Дрожин.
- Ходи, что ли, поиграть с ними, - ласково обратился к нему же и дневальный Сизой. - Заодно с ребятками познакомишься.
- А после игры уже баста дичиться! - прибавил Фаликов. - Тогда мы все с тобой милыми дружками будем.
Вересов охотно поднялся с койки.
- Что же, братцы, как присудите? - снова обратился Фаликов ко всей камере. - Надо бы сперва, чтобы жилец присягу принял на верноподданство по замку?
- Ну, это опосля! - авторитетно порешил Дрожин. - Сперва давай покойника отпевать! Правильно ли мое слово, ребята?
- Правильно, жиган; покойник не в пример занятнее будет, а присягу на закуску оставим, - согласились почти все остальные члены камеры.
- Кто же попом у нас будет?
- Попом-та? А хоша Фаликов!
- Фаликов! - ну, ладно!.. быть так, ребята?
- Быть!
- Стало: быть, коли на миру порешили. А упокойничком кого положим?
- Да хоть тебя самого, жигана старого.
- Ладно! мне все едино помирать! Ну, теперича вы, певчие, по обе стороны становись: на два клира, значит. А ты, Сизой, как есть ты дневальный - человек начальный, так ты - к форточке на стрёму! Да зёмко стреми, чтобы начальство милостивое не тово!
В минуту вся камера разделилась на две половины, Фаликов свил себе из полотенца крепкий и толстый жгут, а на плечи накинул арестантское одеяло, старому жигану бросили на пол подушку, на которую он лег головой, как покойник, сложив на груди руки, закрыв глаза - и затем началось отпевание.
- "Помяни, господи, душу усопшего раба твоего!" - заговорил в церковный распев Самон Фаликов, становясь в ногах у покойника и принимаясь кадить жгутом, как словно бы настоящим кадилом.
Присутствующие набожно перекрестились.
- Умер родимый наш, умер наш Карпович, - продолжал тем же речитативом Фаликов, обходя вокруг лежащего Дрожина, как обыкновенно делается при отпевании.
Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович,
Как тебя, сударь, прикажешь погребать?
- затянул правый клир каким-то мрачным напевом.
В гробе, батюшки, в гробике,
В могиле, родимые, в могилушке!
- дружно откликнулась левая сторона.
А поп все ходит вокруг покойника, ходит, крестится с поклонами да кадит своим жгутищем.
Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович,
Чем тебя, государь, прикажешь зарывать?
- начинают опять тем же порядком правые.
Землею, батюшки, землицею,
Землицею, родимые, кладбищенскою!
- подхватывает в голос левый клир, отдавая при окончании каждого стиха поклон стороне противоположной.
Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович.
Как с тобою прощаться-расставаться?
- Все с рыданьем, батюшки, с нагробным,
С целованьем, родимые с расстаношным.
При этой последнем стихе поп положил над покойником земной поклон и поцеловал его в лоб. За ним по одиночке стали подходить арестанты. Каждый крестился, кланялся в землю и, простираясь над Дрожиным, целовал его в лоб или в губы, смотря по своему личному вкусу и сопровождая все это хныканием, которое долженствовало изображать горький плач и рыдание.
А два клира, меж тем, поочередно продолжают свое мрачное, монотонное отпеванье:
Государь ты наш, батюшка, Сидор Карпович,
А и чем тебя, сударь, прикажешь поминать?
- Водочкой, батюшки, водочкой.
Сивухою, родные, распрегорькою.