Страница 23 из 46
То я писал вчера ночью. Кое-что приписываю, и это пишу нынче утром, во вторник, с свежей головой и с самым напряженным вниманием, вникая во все дело и пересматривая его.
Боюсь только, что ты скажешь, подумаешь, что я воспользовался твоим доверием, злоупотребил им, что я стар, щепетилен, преувеличиваю, и раскаешься в том, что сказала мне. Пожалуйста, не раскаивайся. Мне хорошо и в глубине души радостно от этого сближения с тобой, и думаю, что, мож[ет] б[ыть], и тебе будет это хорошо. Думаю так, п[отому] ч[то] это все вызвано только любовью хорошей и от нее худого быть не может. Что дурного есть в моем чувстве, я уберу, постараюсь убрать, и останется только хорошее и к нему. И даже так и есть.
Я спросил про дневник, можно ли мне прочесть. Он смутился и долго не мог ответить. Наконец, уж долго после, сказал: прочтите, но вы уж совсем возненавидите меня. Разве это хорошо?»[266]
Через четырнадцать лет, летом 1908 года, Софья Андреевна, столкнувшаяся с изменившейся оценкой мужа, напомнит о данной им в этом письме резкой характеристике Е. И. Попова: «Это был крик сердца, когда ты о нем так написал». Но Лев Николаевич думал иначе: одно дело отношение к человеку в конкретной ситуации, а другое – общее понимание этого человека. И теперь Толстой заговорил о Евгении Ивановиче уже с любовью и уважением: «Он человек очень умный, образованный, разошелся с женой; было сближение с Таней. Тут личное чувство отца заговорило»[267]. Получается, что третьим и глубинным планом позиции Толстого, написавшего дочери, было сложное отцовское чувство: тревога за дочь, желание защитить ее, чувство ревности.
Послание отца произвело отрезвляющее впечатление на Татьяну: «Письмо длинное, писанное в три приема по ночам и ужасно огорченное. Он боится увидать меня и мое душевное состояние, боится, что я буду бороться с собой из любви к нему и страха общего мнения, и, видно, ему очень, очень больно и обидно». Ей даже показалось, что наступило «полное выздоровление», и было неловко перед отцом: «Ах, как гадко, что это все случилось! И бедный мой милый старик мучается и не спит ночей от этого. Мне даже горестно, что я сплю и ем за десятерых и что так мало основания его страхам»[268].
Однако история продолжалась, и Татьяна еще испытывала сомнения в сделанном выборе. После того как молодой художник Касаткин объяснился ей в любви, она записала в дневнике 11 мая 1894 года, осмысляя характер своего поведения с мужчинами: «Касаткин пересолил, прямо объяснившись мне в любви. Это было тяжело, стыдно и заставило меня раскаиваться и серьезно подумать о том, как смотреть на эту свою сторону, которая для меня так важна и занимает такую большую часть моей жизни. Я всю жизнь была кокеткой и всю жизнь боролась с этим. Я сегодня думала о том, что кабы кто знал, что мне стоило прожить так, чтобы не попасться ни в один роман, ни разу не поцеловаться ни с кем, не удержать человека, который любит и которого любишь, когда брак был бы неразумен. Иногда я жалею о том, что я так боролась с этим. Зачем? Но как только простое кокетство начинает переходить в более серьезное чувство, то я опять это беспощадно ломаю и прекращаю. Того, чтобы никогда не кокетничать, я еще не добилась, но чувствую, что это теперь уже на рубеже ridicul’ности[269], и это меня останавливает больше, чем нравственное чувство. Мне жаль того, что я совсем потеряла то страстное желание остаться девушкой, которое было последние года и особенно было сильно после „Крейцеровой сонаты“. (Надо это перечесть)»[270].
Татьяна переживала состояние душевной слабости, и она повзрослела – заканчивалась пора ее молодости.
Н. А. Касаткин. Ок. 1890
Софье Андреевне казалось, что дочь ее увядает, матери крайне неприятны были молодые последователи Льва Николаевича, влюбившиеся в ее старшую дочь, роман средней дочери с человеком привычного круга ее больше устраивал: «К Маше чувствую нежность. Она нежная, легкая и симпатичная. Как мне хотелось бы ей помочь с Петей Раевским! Таню стала любить меньше прежнего; чувствую на ней грязь любви темных: Попова и Хохлова. Мне жаль ее, она потухла и постарела. Мне жаль ее молодости, красивой, веселой и обещающей. Жаль, что она не замужем»[271].
В июне 1894 года жена Евгения Попова, напомним, требовала развода, прислав мужу бумаги на подпись, а Татьяна в то же время подытоживала историю отношений с ним, преодолевая душевную тоску: «Я много о нем думаю и люблю его. Вчера я почувствовала в первый раз, что эта привязанность пустила глубокие корни и что вырвать ее труднее, чем я думала; а то мне все казалось, что стоит хорошенько пожелать, и не останется от нее и следа. Да, надо найти тот штопор, которым бы ее извлечь. А иногда я думаю, что это просто желание любви, а сам человек ни при чем»[272].
Все меньше становилось записей в дневнике, а весной 1895 года Татьяна почти на год отложила его, на несколько месяцев ее внутренняя жизнь как будто бы замерла, опустела. С Евгением Поповым, остававшимся в кругу Л. Н. Толстого, Татьяне Львовне в последующие годы еще доводилось встречаться, но страница любовного сближения с миром толстовцев – «темных» – в ее жизни была раз и навсегда закрыта. В отличие от любимого человека, нашедшего компромисс между своими убеждениями как толстовца и личным счастьем, Татьяна отказалась от «блага личности» и исполнила свой дочерний долг.
Потребность любить понемногу возвращала молодой женщине радость жизни, в тридцать один год Татьяна Львовна встретила тридцатипятилетнего Антона Павловича Чехова, и между ними возникла взаимная симпатия. 8 и 9 августа 1895 года Чехов посетил Ясную Поляну и в письме к А. С. Суворину отметил: «Дочери Толстого очень симпатичны. Они обожают своего отца и веруют в него фанатически»[273]. Через полгода Чехов побывал в гостях у Толстых в Москве и записал о Татьяне и Марии: «Обе они чрезвычайно симпатичны, а отношения их к отцу трогательны»[274]. 19 апреля 1896 года Татьяна Львовна записала: «Папа сегодня читал новый рассказ Чехова „Дом с мезонином“. И мне было неприятно, что я чуяла в нем действительность и что героиня его 17-летняя девочка. Вот Чехов – это человек, к которому я могла бы дико привязаться. Мне с первой встречи никогда никто так в душу не проникал. Я ходила в воскресенье к Петровским, чтобы видеть его портрет. А его я видела только два раза в жизни»[275]. По-видимому, Татьяна Львовна восприняла этот рассказ как то, что пережил сам автор, и ей захотелось быть причастной к его жизни.
Летом того же года М. О. Меньшиков написал Чехову о состоявшемся разговоре с Татьяной Львовной, в котором речь зашла о нем: «„Скажите, он очень избалован? Женщинами?“ – „Да, – говорю, – к сожалению, избалован“. – „Ну вот, мы говорили об этом с Машей и советовались, как нам держать себя с ним. Эти дамы – противно даже – смотрят ему в глаза: «Ах, Чехов вздохнул, Чехов чихнул!» Мы с Машей решили его не баловать“, – добавила Татьяна с прелестной откровенностью. Вы представить не можете, как это мило было сказано»[276]. Меньшиков и в дальнейшем продолжал ставить приятеля в известность о происходящем в «львиной» семье: Маша собирается замуж, «остается Татьяна непристроенной, по-моему, – самая талантливая и милая из всего потомства Льва Николаевича»[277]. 15 декабря 1898 года он вновь вернулся к теме нерешенности вопроса о замужестве Татьяны:
266
Там же. Т. 67. С. 93–96.
267
См.: Маковицкий Д. П. Дневник // Литературное наследство. Т. 90. У Толстого. 1904–1910. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого: В 4 кн. М., 1979. Кн. 3. С. 110–111. Запись от 9 июня 1908 г.
268
Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник. С. 350, 352.
269
Ridicul – смешной (фр.).
270
Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник. С. 355.
271
Толстая С. А. Дневники. Т. 1. С. 225. Запись от 12 января 1895 г.
272
Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник. С. 360. Запись от 14 июня 1894 г.
273
Чехов А. П. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1974–1983. Письма. Т. 6. С. 87. Письмо от 26 октября 1895 г. См. также: Мелкова А. С. Т. Л. Толстая и А. П. Чехов // Яснополянский сборник. Тула, 1974. С. 209.
274
Чехов А. П. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 222.
275
Сухотина-Толстая Т. Л. Дневник. С. 382.
276
Мелкова А. С. Т. Л. Толстая и А. П. Чехов. С. 210.
277
Там же. С. 211.