Страница 22 из 46
Татьяна и Мария Толстые. 1895
Надо отделаться от бессмысленного чувства соревнования с ней и стараться прощать ее влюбление и кокетство.
Самая трудная внутренняя моя работа теперь – это уметь стариться. Всякие глупые молодые мечты надо из себя убирать, и когда начинаешь этим заниматься, то видишь, сколько в себе этого хлама»[259].
Любовь к Евгению была важным событием в жизни Татьяны Толстой. Выбор, который она должна была сделать, безусловно, носил этапный характер в ее судьбе.
Л. Н. Толстой рассматривал сложившуюся ситуацию по меньшей мере в трех планах. Первый из них был связан с движением к идеалу, путь к которому не мог не включать в себя сферу должного. Евгений Попов продвигался по дороге компромиссов между должным и личным благом, но в какие-то моменты она становилась слишком широкой, и прежде так или иначе связанное между собой расходилось по разные ее стороны, и одно уже противоречило другому. И в этом случае Евгений Попов представал перед Толстым в совершенно новом свете – как непоследовательный и лживый человек. Второй план предполагал выявление общего в истории двух молодых людей: дочери и Евгения. И этим общим, по Толстому, было исключительно любовное влечение.
И здесь Толстой поставил несколько «но». Если Татьяна была чистой и непорочной девушкой, то Евгений – опытным и любвеобильным мужчиной. Толстой не видел в Попове ничего, за что Татьяна могла бы полюбить его. Отец приписывал все происходящее с молодыми людьми чувственному наваждению. В дочери же выделил в качестве глубинного импульса – желание любить. Ситуацию в целом, по его мнению, осложняло то, что для Татьяны, в отличие или в большей степени, чем для Евгения, их любовные чувства, по образному выражению Толстого, были прикрыты своего рода сапогом, то есть представлением об общем деле служения – русскому народу и др. Отец воспринимал последнее как заблуждение дочери. О третьем плане скажем чуть позже.
И Толстой занял жесткую позицию, решающую же роль в сложной любовной истории дочери сыграло его письмо к ней от 29 марта 1894 года:
«Сейчас час ночи, вторник, сижу и думаю и болею все об одном: какое-то странное чувство позора, осквернения самого дорогого. И все ищу, отчего такое чувство. Думаю, что оттого, что вы, обе дочери, как бы признали меня своим и себя моими, так что я особенно живо чувствую ответственность за вас – не скажу перед Богом только, а перед людьми и перед Богом. Кроме того, я так высоко привык ставить вообще женщин, а особенно вас, и особенно тебя, что это ужасное падение совсем ошеломило меня. Как бывает в несчастиях: вспоминаю, и содрогаюсь, и думаю: да не может быть. Что-нибудь не то. И потом опять вспоминаю, что знаю, вижу доказательства. Вечером принесли Черткову письма и вижу, письмо твоей рукой он откладывает ему[260]. Письмо ничего не заключает, но ненужное письмо. Он мне принес его и свой дневник. И я читал его и мучился жестоко. Он твердо уверен и спокойно уверен, что ты покорена (выговаривать противно), и только жалеет о том, что ты так должна страдать по нем, страдать от ревности к нему. Это ужасно. И на все это ты дала ему право. Как можно так играть собой. Он хочет быть хорошим, но ему это очень трудно, потому что это хитрая, пронырливая восточная натура и неправдивая. Неужели наваждение так сильно, что нельзя освободиться от него. Мне страшно теперь увидать тебя и узнать твое душевное состояние. Неужели будет только борьба во имя любви ко мне, к нему, во имя общ[ественного] мнения, а не внутренняя борьба опоминания и отвращения. Все думал, следует ли высказывать тебе во всей их сырости эти мои вечерние мысли и чувства, и пишу их, сам не зная, пошлю ли тебе. —
Писание дневника, и показыванье мне, и готовность показать тебе есть продолжение все той же бессознательной хитрости немужественной и неправдивой натуры, хитрости – свойства слабости. – Отношения наши такие же, какие были всегда. Мне только труднее скрывать теперь свое недоверие и тяжесть от его близости, к[оторая] была всегда.
Теперь утро. И ночь, когда не спал и просыпался, и теперь утром мучительно думаю все о том же: все спрашиваю себя, есть ли и если есть, то насколько в этом страхе, стыде есть личного, эгоистического. Если есть, то очень мало. Все в том, что я вижу ясно то, чего ты не видишь, и не могу не говорить. Как ребенок бежит все шибче и шибче, разбегаясь под гору, и рад, а я вижу, что под горой, куда он направляется, вонючая яма, в к[оторой] он потонет. Ты говоришь, что ты не думаешь о женитьбе (больно произносить), но то-то и дурно, что не думаешь. А зачем ты спросила, как он пишет в дневнике, думал ли он когда, что ты можешь выйти за него замуж? Ты спросила так, пробуя, а он принял как вопрос. Я говорю это только к тому, что когда существуют такие сближающиеся отношения, то то, чтобы наступил вопрос о браке, дело только времени. Случайность, намек, столкновение внешнее – и вспыхнет и пробьет то, что настроено и вызвано трением частого и долгого общения, как электричество. Да, если ты не думала, то очень дурно, п[отому] ч[то] этот вопрос всегда стоит перед теми, к[оторые] вступают в исключ[ительные] отношения. А что такое брак с ним? (Опять ужасно выговорить.) Мы ужасались на М[ашу] с З[андером][261], но ведь то было верх благоразумия и желательного в сравнении с этим. Там, как я говорил уж, мог осуществиться отчасти и даже вполне идеал семьи, служения Богу детьми, честной трудовой жизни. Там впереди был план жизни, от к[оторого], вероятно, далеко бы б[ыло] отступлено, но нечто разумное, возможное. У него своя профессия, у нее семья, дети. Здесь что? Ужасная семья его, кот[орую] можно игнорировать злым, холодным людям, но не нам с тобой, нелюбовь, ненависть, презрение, отвращение всех наших семейных, отсутствие всякого положения, а в будущем приживальщичество при жене, как и было, отсутствие уважения всех близких, и неопределенная неуловимая, хитрая натура, та самая, к[оторая] в жене вызвала ненависть и упрек главный неправдивости, кот[орый] она упорно повторяет, хотя и не может указать в чем, так как он умнее ее. Неправдивость теперь с тобой в том, что все приемы его с тобой, как скоро ты кокетством, испытаниями своей силы дала ему повод, были самые тонкие приемы соблазнителя, на это дело полагающего всю свою душу. Это ничего, это даже хорошо, потому что приемы эти хороши – духовные, но неправдивость в том, что все это делается в сапогах, при исповедании отрицания всего этого. Тут неправдивость, и it is not fair[262], п[отому] ч[то], если бы он стал в те общие условия всех Трескиных, Олсуф[ьевых], Всевол[ожских][263], он не имел бы тех особенных преимуществ, к[оторые] он имел в своем положении с сапогами. Знаю, что ты будешь говорить, что я вижу, чего нет, но, душа моя, милый друг, я вижу то, что должно быть, как бы оно уже было. Если бы я видел, что Андр[юша][264] в дурной болезни и не лечится, не мог бы я быть спокоен. То же и теперь с тобой. Я вижу тебя как человека, к[оторый] лег на рельсы и не видит поезда, а поезд надвигается, и если человек со всей возможной поспешностью не вскочит, он будет раздавлен. Мож[ет] б[ыть], ты скажешь: и страдания могут быть хороши. Но тут не страдания, а осквернение себя, грех, который не может быть на пользу, – грех лжи. Распутай все прежде, чтобы не было ничего скрытого, и потом обсуди. И ты увидишь, что и обсуживать нечего, а можно только содрогаться от той ужасной опасности, в к[оторой] находишься.
Ведь если я думал, мечтал о твоей жизни, то мне представлялось или семья, в которую ты вносишь все то хорошее, что можешь внести, и получаешь или – не скажу радости, но большие чувства, кот[орые] связаны с ней, или целомудренная духовная жизнь, любовная в роде той, какой жила твоя тезка Тат[ьяна] Алекс[андровна][265]. Я видел даже эти черты. Видел и черты семейности. Обе дороги хорошие, и ты стояла на распутье их, и вдруг вижу, что ты бросила и ту и другую и вниз головой прицеливаешься слететь в вонючую яму. Остановись, ради Бога. Я понимаю, что ты разбежалась и тебе трудно. Но ведь это трудно только на 5 минут.
259
Там же. С. 354.
260
Е. И. Попову.
261
Об этом см. ниже.
262
Это некрасиво (англ.).
263
Л. Н. Толстой обобщил истории предыдущих романов дочери.
264
А. Л. Толстой.
265
Т. А. Ёргольская. В «Воспоминаниях» Толстой указал на самый важный урок, полученный им от любимой тетушки: «…еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 366–367).