Вопреки

Дверь — на себя. А там… Он спит. Руку под подушку. Ногу подвернул. За полгода загар, въевшийся в кожу, казалось, намертво, не смылся. Даже на казённых простынях выделяется. Безмятежно.

Она тихо проходит внутрь, ставит сумки на пол. Садится рядом на кровать. Не будить. Любоваться.

Глаза щиплет. Губы дрожат. Разрыдайся ещё, Родионова! Чтобы проснулся, а ты — ревёшь.

— Вика? — Он резко открывает глаза, словно почувствовал. Смотрит недоуменно. Морщится. Думает — приснилась.

— Здравствуй. — Робкая улыбка трогает губы. Пальцы дрожат. Губы дрожат. Вся — сплошная дрожь. Не выдерживает. Громко всхлипывает. Прячет лицо в ладонях.

— Вик. — Секунда — он рядом. Обнимает. Крепко. Как только он может. Шепчет что-то сбивчиво. Про то, что всё будет хорошо. Про то, что она глупая. Про то… Не важно. Рядом. Настоящий. Близко.

Глаза в глаза — не наглядеться. Утонуть бы в них. Навсегда. В мутной зелени. В прозрачной голубизне.

Каждый помнит, где и в ком он тонул. Помнить — мало. Держать в руках — мало.

Срываются одновременно. В губы — жадно. Слепит жажда. Жажда обладать. Гладить. Касаться. Целиком. Одновременно.

Одежда трещит под его напором. Вика решительно отстраняет нетерпеливые руки, сама сражается с пуговицами. Путается в ремне джинсов.

Он лежит, не двигаясь, смотрит. Смотрит жадно, поедая взглядом каждый открывающийся сантиметр её тела. Желанного. Не забытого. Родного.

Последний клочок ткани не успевает опуститься на пол. На него, как в омут с головой. Не успевая задержать дыхание.

Руки, губы, ноги — сплетается всё. Одно целое. Они теперь одно целое. Навсегда. На сорок восемь часов. Неистово. Яростно. Горячо. Не сдерживая криков.

Воздух возвращается неохотно. Тяжелое дыхание рвано слетает с губ. Пальцы сплетаются вместе. Вдруг — сон?

— Ты сумасшедшая. — Игорь поворачивает голову, смотрит на неё. Восхищённо.

— Знаю. — Вика смотрит серьёзно. Слишком серьёзно. Протягивает руку, касаясь его губ. — Это всё ты. Ты меня с ума сводишь.

Игорь молчит. Только смотрит. Пристально. Глубоко. Так, что Вике не по себе становится. Страшно. Страшно заговорить о том, о чём оба думают. О том, что стоит между. О том, кто стоит между.

Время летит, не останавливаясь. В комнате с узким окном, забранным частой решёткой тихо. Остался час. Вика прячет глаза. Надо сказать. Надо. Соберись, Родионова. Давай, скажи ему, какая ты, оказывается, шлюха.

— Как там Даня? — Игорь сам заводит разговор. Не хотел портить короткое счастье. Но не знать — ещё хуже. Ты ведь и сам всё понимаешь, Соколовкий. Каково это — делить свою женщину с другим? Знать, что после тебя она к нему поедет. Каково это — понимать, и ничего не делать. Принимать её решение. Смиряться. Малодушно радоваться жалким крохам её внимания. Нужным крохам. Необходимому вниманию.

Ты трус, Соколовский. Боишься сказать, чтобы она с ним порвала. Боишься, потому что знаешь — тебе предложить нечего. Годы встреч раз в неделю. Секс раз в полгода. Расти моих детей, Родионова. Одна расти. А я буду здесь тебя ждать. Зато точно никуда от тебя не денусь. Хочешь так, Вик?

— Игорь, я… — Вика замолкает, повинуясь его руке. Он не хочет слышать. Не может. Знает, но не хочет. Тянется к ней, прижимает к себе. Глаза прикрывает.

— Не говори ничего, Вик. — Хрипло. — Зря я спросил.

— Игорь. — Вика отстраняется, смотрит прямо в глаза. Тревожно. Умоляюще. «Пойми меня. Прошу».

— Ш-ш. — Он легонько дует в лицо, заставляя моргнуть. — Давай не будем. Не надо сейчас. Потом. Когда я выйду.

Он ненавидит себя. Ненавидит за эти слова. За то, что поддаётся ему, этому безумию. Позволяет ей жить с другим. Мирится с этим. Заставляет не думать.

Она уходит. Лязгает дверь. Снова камера. Снова пустота. Снова мысли. Теперь — горше. Тошно. Дышать тяжело. Как же муторно всё это! Хочется рычать. Биться головой о стену. Вздёрнуться под потолком. Как не сойти с ума? Как сохранить ясность?

За окном давно зима. Холодно. На душе тоже. До стужи. Вика вчера приходила. В последний раз. Больше — не пустит. И видеть не хочет. Пустой взгляд на пустые стены. Выходит замуж. Так быстро. Так быстро, Вик, вот она, любовь твоя какая? Закричать бы, да нельзя.

«Даня сделал мне предложение». Поздравляю, Вик, что уж там. Молодец. Времени зря не теряешь. Один — в тюрьме, другой — под боком.

Ты же знал, что так может быть. Знал. И сам ей позволил. Что теперь пенять? За что боролся, на то и напоролся. Получай теперь. По полной. От души. Под дых.

Игорь роняет голову в ладони. По короткому ёжику — резко. Выпрямляется. Зубы стискивает так, что скрипят. Вот-вот посыплются. Их скрип отражается в голове, и он запоздало понимает, что это ключ, что поворачивается в двери.

— Соколовский, на выход. — За дверью равнодушный конвой. И он к ним. Равнодушно. К кому, куда, зачем — больше не важно. У вас получилось. У всех вас, кто бы вы ни были. Сломался. Кажется, теперь точно.

Ведут в приемник. Вещи. Летние. Часы. Швейцарские.

— У меня ещё пистолет был. — Пробует шутить. Получается. Понимание приходит позже. Когда ворота за спиной лязгают и снег, мелкий, колкий за шиворот падает.

Выпустили.

Кто? Зачем? Почему сейчас? Воздух свободы не так приятен, как кажется там, за решёткой. Но он так кстати сейчас, когда желание жить до нуля опускается.

— Игорь Владимирович! — Незнакомый голос заставляет обернуться. Встречают. Ну что, Соколовский, вперёд, навстречу новой жизни? Радостно? Не очень. Но ничего. Прорвёмся.

========== 15. Я для тебя неудобный ==========

Чёрное и белое. Два цвета. Белый снег. Чёрные могилы. Монохром. Как в его жизни. Как в жизни его грёбаной, что давно лишилась цветов. Яркости. Ледяной воздух обжигает лёгкие. Каждый новый вздох — с трудом.

Игорь переводит взгляд с могилы на цветы в руках. Кроваво-красные розы. Единственное яркое пятно. Мелодраматично. Пафосно. Привет из прошлой жизни.

Водка — забытый вкус — обжигает горло. Разносит тепло по телу. Бьёт в голову напоминанием — жизнь продолжается. Месть начинается. Радуйся, Соколовский, тебе судьба второй шанс подарила. Радуйся, что легко отделался. Радуйся, что жив остался. Радуйся, блять!

Взгляд обратно — мама, папа. Тебе до сих пор не весело, Соколовский? Смотри, они тобой гордятся. Смотрят спокойно, почти-счастливо. Если в смерти может быть счастье.

Игорь делает новый глоток. Хмурится. Фигура, чёрная, как надгробия вокруг. Поднимает руку в приветственном жесте.

Неужели опять Игнатьев? А тебя это удивляет? Думаешь, он вот так просто от тебя отстанет? Забудет? Вычеркнет?

Почему нет? Не просто так же выпустил. Наигрался. Стало скучно. Игрушка надоела.

А теперь — эта фигура. Игорь срывается с места, бежит следом. Найти, узнать, расспросить. Не успевает. Рявкает мотор, машина нагло и неспешно отъезжает от ворот кладбища. На грязный снег ложится ярко-синее пятно — открытка.

Монтенэгро. Райский уголок. Опять загадки? Для чего? Кому нужны?

— Заводи! — Игорь бежит к своей машине. Догнать. Выбить у твари, выбить всё. Надоели загадки. Досыта ими наелся полгода назад. Больше не позволит. Водить себя за нос не позволит. Не для того продумывал. Просчитывал.

Яркая вспышка заставляет зажмуриться до того, как барабанные перепонки оглушает мощный взрыв. Игорь падет, открывая глаза, глядя на обломки того, что пару секунд назад было машиной. В воздухе разливается тошнотворный запах горелого мяса.

Начинается.

Полиция появляется быстро. На удивление быстро. Отрывистые показания. Номер телефона. Найдёте. Позвоните. Сейчас не о том.

Какими играешь ты? Белыми или чёрными? Ты ещё сомневался? За тебя опять всё решили.

Игнатьев делает шаг. Следующий ход за тобой, Соколовский. Куда ты поставишь свою чёрную пешку?

Такси останавливается у офиса, знакомого до боли. Тоска сжимает крепко, резко. Он едва успевает её сдержать. Больно. Папа. Как долго это будет продолжаться? Когда отпустит? Учись, Соколовский, учись заходить сюда, как к себе домой. Без воспоминаний. Без сожалений. Без сомнений.