Вопреки

Неделя. И ничего. Ни слова. Ни весточки. Ни свидания. Утихает шумиха в прессе. Новость уже не для первых полос.

А для неё всё ещё самая главная. Теперь и навсегда. Вика вздыхает прерывисто. Горько. Уходи отсюда. Уходи, Родионова. Не твоё это. Никогда твоим не было, и теперь уж точно не будет. Зачем ты здесь? Что сказать ему хочешь?

Холодно. Звезды мигают с бархатного неба. В насмешку. Чем не ночь для любви? Вика обхватывает себя руками, зябко ёжась. Пытаясь не думать о том, как он там. Что с ним. О чём сейчас его мысли? О ком?

Ну, уж точно не о тебе. Без тебя хватает.

Сирота. Он теперь сирота. Как и ты, Вика. Чувствуешь, как пусто вокруг? Как одиноко. Теперь одиноко. Без него.

Лучше бы умер.

Мысль пронзает мозг, заставляя замереть от испуга. Ты это сейчас всерьёз? Дура!

Вика фыркает. Смешно. Аж до слёз. Истерика накатывает внезапно. Мощная. Нежданная. Ожидаемая. Сжимает в тисках, заставляя стискивать зубы и выть тихонечко. Выть на лавочке перед входом в СИЗО.

Вокруг тихо. И темно. Теперь ты навсегда одна, Родионова. Ты же этого хотела. Всхлипы становятся глубже и громче, уже не остановить. Вика склоняется к коленям, пряча лицо в ладонях, кусая кулак. Плечи содрогаются в безуспешных попытках успокоиться.

Что теперь? Как теперь? Зачем теперь?

Тяжёлая рука ложится на плечо, прижимая к себе. И Вика доверчиво тянется, не пытаясь отодвинуться. Не всё ли равно, кто решил поддержать, когда ты стоишь на пороге отчаяния?

— Мы его вытащим. — Голос, ровный, спокойный звучит над ухом, а на душе от этой уверенности теплеет. Даня. Зачем ты такой, Дань? Зачем такой для-меня-слишком-хороший?

— Пойдём, я тебя домой отвезу.

— Нет. — Вика неосознанно вцепляется в лавку.

— Пойдём. Помоешься хоть. А то выпустят твоего Соколовского, а ты… — Даня усмехается невесело. — В общем, поехали. Я отвезу.

И жизнь снова входит в свою колею. Размерено. И смысл в ней только один — увидеть. Только этим и живёт. Почти бесцельно.

На работе как всегда. Расследования, улики, бумажная волокита. Все делают вид, что ничего не произошло. Что Игоря в их жизни не было.

Она бы и рада их поддержать. Да не может. Не получается. Потому что он — везде. В кабинете, в коридорах, в мыслях.

Она не может не думать о нём днём, взглядом возвращаясь на стул, где он сидел. На стол, за которым играл. На медведя, которого покалечил… Иногда привычно наворачиваются слёзы, и она так же привычно и умело их скрывает.

Всё хорошо.

— Ты как, не передумала ещё? — Даня привычно улыбается, привычно смотрит с привычной надеждой. Вика вздыхает. Почему нет? Просто ужин. Просто еда. Просто разговор.

Она отказывала ему уже пять раз. Неудобно.

А дома — вырезки, намётки, мысли. И Игорь. Везде Игорь. Дома одна. И с ним. Одновременно. Медленно сходит с ума. Это помешательство, Родионова. Возвращайся. Возвращайся к жизни.

— Нет, Дань. — Даже получается почти-улыбнуться. — Всё в силе.

— Ну и отлично. — Даня выдыхает облегчённо, смущённо улыбается. Ей его жалко. И себя жалко. И Игоря… Стоп! Выдохни. Не сейчас. Не. Сейчас.

Не сейчас. А когда? Проходит месяц-второй. Жизнь продолжается, Вика. Когда ты жить опять начнёшь? Не умеешь больше?

Так, как было с ним, не будет. Смирись. Смирись, и живи. Вот, и мама твердит: живи, Вика, живи. Посмотри, какой мужик рядом. Надёжный. Настоящий. Не призрак из тюрьмы. Тебе плечо нужно было — вот оно. Только руку протяни. Что не так? Бери. Пользуйся. Живи. Пытайся.

========== 13. Из пепла поднимаются только фениксы ==========

Стены мерзкого бледно-зелёного цвета. Словно краска призвана напоминать — безнадёжно. Навсегда. Смирись. Узкое окно под потолком — насмешка над узником. Смотреть на кусочек неба над головой.

Поначалу мыслей нет. Шок. И это хорошо. Тупо смотреть в стену, забывая о том, что потерял.

Со временем приходит осознание. И тогда становится… Пусто? Наверное. Не жалеет. Ни о чём. Хотя нет. Об одном жалеет. Что стекло оказалось бронированное.

Деньги. Работа. Да что там, — жизнь — всё осталось там. В прошлом. А здесь лишь пустота. Он погружается в неё, вязкую и липкую. Часами лежит, бездумно глядя в засиженный мухами пожелтевший от табака потолок.

Думали, сломают его, определив в одиночку. Просчитались. Он почти доволен. Почти благодарен.

Дни текут, не задевая. Утро. День. Ночь. Одно походит на другое. Сна почти нет. Во сне — всё хорошо. Слишком больно просыпаться. Во сне — то, чего не будет. Никогда. Во сне — память.

Допросы, очные ставки, дознания — всё позади. Суда не было. Оставили в покое. Забыли о нём. Надолго? Надеется, навсегда. Заслужил. Сглупил.

А как? Как по-другому? Нанять киллера? Папа уже пытался.

Папа. Осознание потери приходит не сразу. Слишком глубоко забилась боль. Он не спешит её оттуда вытаскивать. Но она рвётся наружу, стучится в память упрёками, горькими словами, что бросал сгоряча. Как теперь оправдаться? Как? Господи…

Руками по лицу. Смыть бы с себя всё это. Память. Смыть бы хотя бы её.

Его вина во всём. Слишком бездумно. Слишком порывисто. Аффект? Да чёрта с два! Холодный расчёт? Тоже нет. Слепящая ярость. Безумная. Заливающая глаза.Туманящая рассудок.

Перед глазами стоит его лицо. Спокойная, понимающая усмешка. И со временем приходит понимание — знал. Знал и ждал. От того и броня в кабинете. А он повёлся на это, как дурак. Пошёл на поводу у ненависти.

Кулак летит в стену. Сколько раз она принимала удар, равнодушно взирая на очередного заключённого?

Дни идут, складываются в недели. Безразличие затягивает, заставляя опускать руки. Зачем всё это? Кто о нём теперь вспомнит? В отголосках сознания крохотная искра. Вика.

Нет-нет-нет. Только не о ней. За все эти дни о ней — ни разу. Потому что тогда — всё. Сломается. Она проходит по краю сознания. Взгляд, полный укоризны. И безысходной боли. За это он себе никогда не простит.

Предупреждал. Предупреждал ведь, или только в мыслях просил оставить в покое? Не помнит. Не помнит ни одного слова, что были произнесены когда-то. Зато помнит гладкость кожи под своей ладонью. Помнит сладкий шепот в губы. Помнит аромат, окутывавший миндальным облаком… Помнит. А лучше бы забыл.

Не надо. В прошлом.

С утра до ночи в одну точку. Бессилие выпивает по капле. Скоро ничего не останется. Прогорел. Дотла. Из пепла поднимаются только фениксы. Он не поднимется.

Шаги по коридору. Скрип дверцы на окошке.

— Соколовский, на выход.

Привычно подойти к стене, руки за спину. Дождаться, когда щёлкнут наручники, покорно идти по коридору, опустив голову.

Опять адвокат? До сих пор верит, что не безнадёжно? Кто только платит ему, где эти доброжелатели?

Бетонные плиты, ровные и гладкие, стелятся под ноги, когда он вдруг спотыкается, вздрагивая всем телом. Не может быть. Вскидывает взгляд на конвой, пытаясь разглядеть хоть что-то. Хоть какую-нибудь эмоцию, которая подскажет, что прав. Что не ошибся.

Сердце стучит, как заполошное, выбивая воздух из лёгких. Надежда, растрёпанная, с безумными глазами бьётся в голове, заглушая голос разума.

Он чувствует. Чувствует слабый запах миндаля, даже отсюда, даже за несколько метров от комнаты для свиданий.

Колени подкашиваются. Чёртов слабак! Едва успевает подавить постыдное желание бежать. Бежать обратно, в камеру, только бы не видеть её, не слышать, не… Не успел. Дверь распахивается, его пропускают внутрь. Снимают наручники.

Не смотрит. Упёрся взглядом в пол, ждёт, пока уйдёт конвой. Не смотрит, но чувствует. Чувствует, как воздух в комнате густеет, с трудом проходя в лёгкие. Чувствует её каждой клеточкой, каждым нервом. Молчит. Что говорить? «Привет, как дела?». «Что нового?». «Зачем пришла?».

Её тихий прерывистый вздох заставляет наконец повернуться.

Сидит на краю скамейки. Напряженная, как струна. И смотрит. Смотрит своими нереальными глазами, будто кожу сдирает. Заживо. Он задыхается, не в силах не смотреть. Видит всю и сразу, до крохотных мелочей.