Страница 9 из 20
Тем самым мы уже рассматриваем следующий постмодернистский принцип – принцип дискурсивности. Однако прежде чем подвергнуть его критическому анализу, следует ответить на более общий вопрос о причинах пристального внимания современных социальных философов к языку и тексту. Раскроем лишь три из этих причин.
Во-первых, хотя до сих пор и не ясно, как сформировался речевой аппарат человека, позволивший ему произносить множество членораздельных звуков, но оказалось, что без него не было бы и сознания[47]. Связь языка и сознания очень образно выразил Л. Витгенштейн: «Границы моего языка означают границы моего мира». И эта связь неоднократно подтверждена экспериментально. Так, в исследованиях В. Петренко и В. Кучеренко было показано, что блокирование с помощью гипноза тех или иных значений приводит к выпадению из сознания связанных с ними фрагментов мира. Например, при блокировании значения слова «курить» испытуемый перестает видеть не только сигареты и пепельницу, полную окурков, но и спички, и зажигалки как предметы, связанные с прикуриванием[48]. Поэтому конструктивисты утверждают, что в процессе познания разные исследователи отражают не объективную реальность, а строят различные ее модели. А в соответствии с так называемой гипотезой лингвистической относительности Сепира-Уорфа, разные языки определяют разное видение мира[49].
Вторая причина состоит в том, что индивидуализм как одна из основополагающих ценностей западной культуры, особенно проявившийся в эпоху модерна, не мог не привести философов к размышлениям о человеке и его внутренних переживаниях. Начиная с С. Кьеркегора и Ф. Ницше, важнейшим аспектом таких переживаний становится противостояние личности и окружающего ее мира. И на протяжении всего XX века в западной философии, прежде всего в экзистенциализме, постоянно слышатся перепевы на тему «брошенности человека в мир», который подавляет свободную личность, не дает ей раскрыться, выразить и воплотить в жизнь свои идеи. Но где же кроются истоки этого подавления? Очевидно, что подчиняться законам враждебного мира ребенок начинает, учась говорить. Он должен свои своеобычные мысли и настроения выражать, согласуясь с уже имеющимися лексическими нормами и грамматическими формами языка. Если с обыденной точки зрения и с точки зрения науки, это начало развития полноценной личности (одна из немногих научных истин состоит в том, что вне общества социализация невозможна, вне его могут сформироваться только «ма-угли»), то с точки зрения западной философии, это начало рабства человека, который постоянно сталкивается с невозможностью в речи выразить то, что он думает и чувствует. Поэтому каждый человек в идеале должен иметь свой язык, на котором он мог бы во всей полноте выразить себя.
Третья причина заключается в том, что на протяжении многих столетий бесконечные философские и научные дискуссии об одних и тех же проблемах не привели к сколь-нибудь широкому консенсусу. Более того, эти дискуссии стали восприниматься как споры о текстах и их интерпретациях, за которыми уже с трудом просматривалось их соотнесение с реально существующими вещами, процессами и явлениями. Поэтому представители так называемой аналитической философии, опираясь на успехи, достигнутые логикой во второй половине XIX века, предложили подвергать анализу логическую истинность или несостоятельность философских аргументаций. В конечном счете, новый метод исследования языка в аналитической философии был призван создать новые процедуры получения обоснованного знания.
Началом аналитической традиции, или лингвистического поворота в философии считается работа Дж. Э. Мура «Принципы этики», опубликованная в 1903 году. С точки зрения модернистов этот поворот означал отказ части философов и ученых от раскрытия тайн Вселенной в пользу лингвистических упражнений. Более чем через полвека эта эпистемологическая позиция была абсолютизирована (как это часто делают постмодернисты) Ж. Дерридой, которому принадлежит знаменитая фраза: «Вне текста не существует ничего»[50]. И такую крайнюю позицию подвергли критике даже многие аналитически ориентированные ученые. Так, М. Фуко обвинил коллегу в стирании подлинности внетекстуальных факторов бытия, в сведении их к некой сугубо текстуальной функции, за которой ничего не стоит[51].
Утверждения же Ж.-Ф. Лиотара о том, что общество организовано по языковому принципу и что социальная связь – это связь языковая, не дают представления о специфически социальном, например, так, как оно демаркировано М. Вебером. «Теория бесконечных сетей взаимодействий, в которые “пойман” индивид, сопротивляющийся любой упорядоченности, – вот образ социального и общества в постмодернизме»[52]. Для социальной теории это означает исчезновение социального в классическом смысле, и, следовательно, социальных закономерностей, в результате чего ее предметом становится лишь дискурсивная культура общества. Не случайно Ж. Бодрийяр призывает обществоведов сосредоточиться на изучении современной культуры, Ж.-Ф. Лиотар – на изучении массовой культуры, а С. Лэш утверждает, что постмодерн является культур-центричным аналогом постиндустриального общества.
Помимо прочего абсолютизация текстуальности мира в постмодернизме приводит к тому, что текст как система знаков лишается своей референциальной функции, т. е. функции отражения действительности, поскольку выявление степени соотнесенности референта с указывающим на него именем (знаком) является сложной теоретической и практической задачей. С этим также связано неприятие постмодернистами понятий и дефиниций – то, о чем идет речь, должно быть понято из текста. Но если все же нужно определить что-то, то лучше использовать образы и метафоры или метафорические образы, претендующие на многослойность и многовариантность прочтения. Например, нестабильность современного мира и его конструируемость сознанием человека постмодернисты описывают с помощью таких метафорических концептов как «текучая современность» З. Баумана, «слабое бытие» Дж. Ваттимо, «общество спектакля» Ги Дебора.
Большинство других характерных особенностей содержания и восприятия постмодернистских текстов, на наш взгляд, объединяет принцип деконструкции, сущность которого заключается в отказе от мышления и мировосприятия, основанного на бинарных оппозициях. Поскольку в любой оппозиции одно понятие стремится к доминированию над другим, весь мир предстает в виде иерархий. Постмодернисты против иерархического представления идеологий и жизненных стратегий, механизмов социальной регуляции и мотиваций, всех других элементов социального и даже биологических основ гендера, не говоря уже о нем самом. Однако в данном случае нас интересуют лишь бинарные оппозиции, касающиеся содержательно-оценочного отношения к текстам, в том числе научным.
Содержание текста, по Р. Барту, раскрывается не при его написании, а при его чтении[53], поэтому тексты, воспринимаемые через призму уникального опыта каждого человека, несопоставимы друг с другом и не могут быть выстроены в иерархии. Точно также не могут быть соподчинены друг другу научные нарративы, освобожденные от мифологической власти «великих идей». Помимо того в науке бесконечность познания постоянно ставит под сомнение познанное ранее, поэтому не следует выстраивать идеи и изучаемые феномены по принципу «высокий – низкий», «лучший – худший», «глубинный-поверхностный», «эффективный – неэффективный». Принцип деконструкции реализуется посредством целого ряда процедур: отказ от оппозиции автор – читатель (субъект – объект повествования) достигается благодаря, или приводит к «смерти автора»; отказ от оппозиции элитарное – массовое (высокое – низкое) возможен благодаря процедуре двойного кодирования («шизофреничности» автора); отказ от оппозиции центр – периферия (мейнстрим – маргинальность) происходит за счет практически неограниченного расширения контекста и взаимопроникновения текстов (их интерконтекстуальности)[54].
47
См.: Иванов В. В. Чет и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем. М.: Советское радио, 1978; Курчатов Н. А. Антропология и концепции биологии. СПб.: Литагент «СпецЛит», 2007; Линден Ю. Обезьяны, человек и язык. М.: Мир, 1981; Пинкер С. Язык как инстинкт. М.: Эдиториал УРСС, 2004; Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М.: Либроком, 2014; Хомский Н. Картезианская лингвистика. М.: КомКнига, 2015.
48
См.: Петренко В. Ф. Многополярная культура Единого Человечества // Век глобализации, 2016. № 1–2 (17–18). С. 127.
49
См.: Петренко В. Ф. Указ. соч. С. 127.
50
Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000. С. 313.
51
См.: Foucault M. Language, Counter-memory Practice: Selection Essays / Editing and preface by D. F. Bouchard. Oxford, 1977. Р. 99–204.
52
Полякова Н. Л. Новые теоретические перспективы в социологии начала XXI века // Вестник Московского университета. Серия 18: Социология и политология, 2015. № 2. С. 37.
53
См.: Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Издательская группа «Прогресс», «Универс», 1994. С. 390.
54
Наиболее универсальную стратегию (и технологию) деконструкции, уравнивающую в правах оппозиционные понятия, предложил и развил в работах «О грамматологии», «Письмо и различие», «Голос и феномен», «Поля философии» Ж. Деррида.