Монологи и диалоги о постмодерне и постмодернизме

С удовлетворением представив общество как рационально устроенную систему и сформулировав законы, по форме очень похожие на законы естествознания, социальная наука эпохи модерна тут же столкнулась с непредвиденным препятствием. В отличие от законов природы сходные с ними по форме законы общественного развития сами по себе не действовали, и прогнозы социальных мыслителей в подавляющем большинстве случаев сами по себе не сбывались. Оказалось, что мало открыть законы, нужно воплотить их в общественной жизни. К. Маркс эту мысль выразил так: «Философы лишь различным способом объясняли мир; но дело заключается в том, чтобы изменить его»[72].

Но автору или приверженцам теории для претворения ее в жизнь нужны рычаги социального управления, т. е. положение наверху иерархии. Такой иерархией может быть крупная компания, партия, но предпочтительней всего государство, которое имеет право на абсолютную власть. Усиление воздействия государства на социальную жизнь в XIX столетии во многом было обусловлено именно рационализмом того времени. Очень наглядно это показал представитель французских «новых философов» А. Глюксманн, назвавший свою книгу «Мыслители-властители». Перефразировав известное высказывание Р. Декарта, Глюксманн сформулировал следующий онтолого-гносеологический принцип: «Я мыслю, значит, есть государство»[73]. Идею власти и господства Глюксманн обосновывает стремлением мыслителей, использующих традиционные методы при построении своих теорий, во что бы то ни стало претворить эти теории в жизнь.

По мнению неоконсерваторов основой тоталитарного строя является творческая сила интеллектуалов, книжных людей (hommes de lettre), господствующая над массами и организующая их. Не имея практически никакого политического опыта и сообразуясь только со своими логическими выводами и построениями, интеллектуалы чрезвычайно самоуверенны по части рецептов и прогнозов. Их выкладки, с точки зрения консерваторов, полны некого естественного волюнтаризма по отношению к окружающей социальной реальности. Поэтому очень часто их концептуальные построения, буквально завораживающие своей глубиной и логичностью, не только не имеют никакого отношения к действительности, но и просто опасны.

Если по своему интеллектуальному и творческому потенциалу книжные люди действительно являются противоположностью неодухотворенным массам, то некоторые черты социального опыта и социального характера первых и вторых удивительно схожи. Прежде всего, интеллектуалов сближает с массами отсутствие реального опыта политических действий в нормальных условиях. Яркие понятия и мысли, рационально связанные друг с другом и преподносимые интеллектуалами в форме зажигательных памфлетов и речей, находят понимание у масс. Поэтому книжные люди могут повести за собой массы, ибо и те, и другие, по мнению консерваторов, просто невежественны по части знания реальной общественной жизни в ее конкретных проявлениях. Предлагаемые интеллектуалами быстрые и окончательные решения проблем, не решенных до сих пор с их точки зрения только потому, что традиционные политики боялись поднять руку на существующие общественные отношения, являются для масс стимулом к реализации тоталитарного общества.

Наиболее яркими представителями книжных людей классики консерватизма считают Руссо, Дидро, Вольтера, а также главных деятелей французской революции. Именно они впервые стали думать о возможности полного преобразования человеческой природы, полного отказа человека от свободной воли и естественных потребностей под лозунгами истинно добродетельного общества. Как бы продолжая классическую консервативную традицию, Роберт Нисбет обращает особое внимание на мысли Руссо в его трактате «Об общественном договоре и принципах политического права»: «…законодатель должен отнять у человека его собственные жизненные ресурсы и заменить их новыми, отчужденными от него и используемыми только при помощи других людей. Чем полнее уничтожены естественные ресурсы человека, тем прочнее и богаче новые приобретенные им»[74]. Именно такие планы, по мнению неоконсерваторов, привели интеллектуалов к необходимости применять террор в случае неподатливости человеческой природы и нежелания людей лишиться своих «естественных ресурсов». Известное положение Робеспьера гласит: «Если основой народного правления в мирное время является добродетель, то в революции такими основами становятся добродетель и террор – добродетель, без которой террор преступен, и террор, без которого добродетель бессильна».

С оправданием террора, по мнению неоконсерваторов, связана одна сущностная черта интеллектуалов – их презрение к моральным нормам. Эти нормы рационально не доказуемы, и поэтому не имеют ценности для людей, видящих будущее человечества в предельном рационализме. В связи с этим у значительной части интеллектуалов в определенный момент появляется органичное желание принять тоталитарный строй, который притягивает их своим рационализмом, а его аморальность не представляется им такой уж важной. Анализируя отношение немецкой интеллигенции к национал-социализму, Ф. Хайек писал: «И то, что в конце концов ученые мужи этой страны (за исключением очень немногих) с готовностью пошли на службу новому режиму, является одним из самых печальных и постыдных эпизодов в истории возвышения национал-социализма. Ни для кого не секрет, что именно ученые и инженеры, которые на словах всегда возглавляли поход к новому и лучшему миру, прежде всех других социальных групп подчинились новой тирании»[75]. Хайек объясняет это переоценкой людьми интеллектуальных профессий значения интеллекта и их безграничной верой в разум, идущей рука об руку с презрением к традициям, обычаям, всему необъяснимому в обществе[76].

Очевиден и одновременно парадоксален тот факт, что тоталитарный режим в своем развитии постепенно отлучает от рычагов власти книжных людей, добивавшихся воплощения в жизнь своих идей. С точки зрения неоконсерваторов, это происходит потому, что интеллектуалы, хотя и презирают моральные нормы, все же несут в себе некоторый нравственный потенциал, связанный прежде всего с их представлениями о будущем социальном устройстве. Несовместимость тоталитаризма с образом благодатного и справедливого будущего, воспетого интеллектуалами, толкает их к критике существующих порядков, что в тоталитарной системе равносильно гибели. Поэтому к власти приходят худшие. Государство призывает их к террору, насилию и подавлению оппозиции в любых формах, что является для них не кратковременным прологом на пути к построению рая на земле, а просто нормой жизни. И, не отягощенные ни нравственностью, ни умом, худшие в конкуренции друг с другом осуществляют управление тоталитарным обществом.

CONTRA

Все высказанные выше соображения сами по себе не вызывают принципиальных возражений. При этом безо всякого труда можно продолжить примеры, наглядно иллюстрирующие бесконечность мира и проблематичность его познания. Самым известным является принцип «познавательной скромности», наиболее часто приписываемый древнегреческому философу Сократу (469–399 гг. до н. э.): «Я знаю только то, что ничего не знаю [но другие не знают и этого]». Идентичные сократовским мысли высказывали и многие другие авторитеты на всем протяжении интеллектуальной истории человечества: основатели религий – Лао-Цзы, Конфуций и апостол Павел; философы – Протагор и Н. Кузанский, И. Кант и Б. Рассел, В. Розанов и Д. Андреев; ученые-«общественники» – В. Парето и К. Поппер; ученые-«естественники» – Дж. Бруно и Ч. Дарвин, литераторы – У. Шекспир, Л. Толстой, О. Уайльд.

Приведем только две произвольно подобранные иллюстрации агностицизма авторов XX века. Первая принадлежит Даниилу Данину, советско-российскому популяризатору науки, специально занимавшемуся ее историей и ее парадоксами. Он продолжает сократовскую линию о том, что с увеличением круга знания увеличивается «поверхность» его соприкосновения с внешним миром незнания. Кроме того, по Данину, научное открытие одновременно и уменьшает, и увеличивает область неизвестного, поскольку восхождение на вершины знания открывает исследователю все больше новых неизведанных земель, изначально лежащих за горизонтом[77].

72

Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2. Т. 3. С. 4.

73

Gluksma