Страница 25 из 28
Став в Ростове «богами», они определяли, какой «клей» (воровское дело) будет клевым, какая «сара вячет» (добыча предстоит), какой «слам» или «мотю» (долю добычи) получит каждый участвующий в «клее» уркаган или шпандрик.
Кроме того, в «божественные» обязанности входило определение нужного «крючка» (полицейского письмоводителя), «кармана» (квартального надзирателя) или даже «клюя» (следственного пристава), которому необходимо было дать «отначку» для выкупа «облопавшегося» мазурика. На эти цели выделялась известная доля добытого босяцкого слама. Старую добрую коррупцию изобрели отнюдь не сегодня.
Слово «богов» было законом для их хороводников и уж тем более для рядовой шпаны. Для поддержания престижа они зачастую лично ходили на «клей» и периодически обязаны были доказывать свой высокий статус, в зависимости от профильной специализации шайки. В ряде случаев они либо лично наказывали провинившихся подчиненных, либо поручали это кому-то из приближенных урок.
К «черной масти» причислялись каторжные «храпы» – боевой отряд «богов», его основные исполнители, рядовые урки и мазурики. В неволе они решали вопросы с «шерстью» (конвоирами), качанием прав «пассажиров» (заключенных), реализации затеянных ивана́ми бунтов, добыче денег и съестного, наказанию виновных и упорствующих. На воле бывшие «храпы» превращались в обычных жульманов, блатарей, жиганов и «честных бродяг», искавших возможность удачным делом доказать свою преданность выбранному «богу» и войти в хоровод. Как раз на их долю доставалась самая грязная и опасная работа.
Однако и будущий слам был гораздо выше, чем у простой шпаны-жмурок.
Последние также относились к «черным», но особым уважением в преступном мире не пользовались. Ибо далеко не все из них отдали долг цинтовке на дядиной даче (отсидке в тюрьме) и проявили свои лидерские качества в воровской среде. Кроме того, во время «клея» они стояли на стреме и в случае опасности подавали сигнал «зэкс» (по-немецки и на идише – «шесть») или просто говорили «шестой», то есть опасность (писатель Александр Куприн в очерке «Вор», описывая в 1895 году преступный мир Киева, называет эту категорию шпаны бугайщиками). Что впоследствии преобразовалось в должность шестерки – стоящих на страже, с последующим искаженным восприятием в обывательском языке.
Для «богов» они были мелкими сявками, оребурками, для полиции – «босой командой», для обывателей – приблатненными «демонами», особой угрозы не представляющими. На каторге они были шпанкой, на воле – шпаной, промышлявшей мелким хулиганством.
Григорий Чалхушьян отмечал: «До проведения сюда железных дорог, всех этих оборванцев было мало, с 70-х же годов они свивают здесь себе твердое гнездо. Ростову надо было считаться с этим вопросом, но он относился к этому индифферентно, под носом у него вырастали Бессовестная и Нахаловка, и он довольствовался полумерами, и то принятыми не вовремя да и далеко не умело».
К концу ХIX века именно «черная» шпана, которая обзавелась относительной организацией и авторитетными лидерами, стала самой многочисленной силой в преступном мире Ростова.
По данным отца Лазаря Крещановского, в 1857 году на ростовской «дядиной даче» (в остроге) чалились 1614 преступников, из которых «за Бугры» сослано 211, остальные – в арестантские роты. На втором месте по уровню преступности в тогдашней Екатеринославской губернии (куда входил Ростов) был будущий махновский Александровск (ныне Запорожье), откуда ушло в Сибирь лишь 49 колодников.
Зато уже по состоянию на 1885 год только через три участка мировых судей Ростова прошло свыше 4 тысяч мужчин и женщин, обвиняемых по уголовным статьям Уложения о наказаниях Российской империи. Причем тут не учитывались дела, рассматриваемые в отношении ростовцев Таганрогской судебной палатой о тяжких, государственных и должностных преступлениях. Для города с населением порядка 45–50 тысяч душ каждый десятый под судом – это запредельная цифра.
Приблатненными за решеткой были и «мастаки» (карточные шулеры), на воле у которых работы было хоть отбавляй, и «асмодеи», или «бабаи», – тюремные ростовщики, имевшие неформальные контакты с конвоирами, умевшие дать «курицу» или «барашка в бумажке» (взятку) надзирателю и достававшие для каторги все необходимое – от еды до женщин. Сами они к ворам не относились, но без них жизнь «за Буграми» была немыслима, поэтому они и пользовались определенными привилегиями среди шпаны.
И те и другие в заключении обрастали барахлом и деньгами, вполне вольготно чувствуя себя и в каторжных условиях.
Выйдя на волю, первые становились стирошниками, или накольщиками, – шулерами, обыгрывающими в стиры-карты непосвященных «пассажиров» или пижонов, и были завсегдатаями игорных клубов. Вторые, обладая материальными ресурсами, как правило, шли в «мешки» (барышники, отсюда и известный термин «барыги») или блатер-каины – скупщики краденого. На Богатяновке, Нахаловке, в Нахичевани они обзаводились «пчельниками» (трактирами), крепкими домами, хозяйством, превращая их в целые магазины для перепродажи краденого, а то и держали хазы для прятавшихся от полиции жульманов.
«Синей мастью» в заключении считались обычные мужики (мудаки на каторжном жаргоне), угодившие за решетку главным образом случайно, за бытовые преступления и пьяные дебоши. В редких случаях попадание в уркаганскую среду резко влияло на их психологию, и из отчаявшихся «синих» выходили забубенные головы, настоящие блатари. Но, как правило, это была забитая ивана́ми и храпами масса, задавленная личным горем и переменами в судьбе. Она несла основную нагрузку на каторжных работах и регулярно подвергалась грабежам со стороны «честных бродяг».
Впрочем, многолетнее существование в арестантских ротах или на забайкальских рудниках мало кого украшало. «Синим» светил обратный путь или в босяки, или в нищие, или в ссыльнопоселенцы. А поскольку крестьян из Центральных губерний проживание в далекой и непривычной ссыльной Сибири совершенно не прельщало, то многие из них следовали по проторенной дорожке стрельцов саватейных – на Дон. Пополняя собой ряды жителей «нахальных» хуторков с их специфическими занятиями и изворотливыми попытками выжить в большом и богатом городе.
К «серой масти» причислялись опустившиеся осужденные, переставшие следить за своим внешним видом «чуханы», кепские дундулуки, как их презрительно называли в Ростове, и супники, или маргаритки (пассивные гомосексуалисты). Это наиболее презираемая масть, до революции еще не ставшая неприкасаемой, но законтачиться с представителями которой избегали даже мужики. На царской каторге все кандальники носили серые халаты, но лишь настоящие изгои причислялись к «серым».
Воля и неволя для них мало чем отличались. На свободе они просто не могли интегрироваться в нормальное существование, составляя основу пресловутой нищебродской «золотой роты».
Интересно, что в Ростове «серыми» в конце XIX века именовались отнюдь не изгои – в Нахичевани так величали себя отчаянные – вентерюшники (налетчики), не подозревавшие о существовании столь малопочтенной касты в местах достаточно отдаленных.
«Красную» же масть составляли активно сотрудничавшие с тюремными властями осужденные. В XIX веке это были десятники-„бугры“, старосты-„шишки“, кашевары-„крохоборы“, хлебопеки-„кусочники“ и пр. Из них в 40-е годы ХX века вышли ссученные воры, ставшие причиной кровавых сучьих войн в советских зонах.
На рубеже веков отмечалась еще и промежуточная масть, к которой впоследствии принято стало бессистемно причислять всю отечественную преступность, – блатные.
Тот же Александр Куприн отмечал: «Промежуточную ступень между ворами и обыкновенными людьми составляют „блатные“, то есть пособники, покровители или просто только глядящие сквозь пальцы люди всяких чинов и званий. Сюда относятся: разного рода пристанодержатели, дворники, прислуга, хозяева ночлежных домов и грязных портерных».
Интересно, что и Василий Трахтенберг («Блатная музыка», 1908), и глава Московской сыскной полиции Василий Лебедев («Справочный указатель для чинов полиции», 1903) определяют термин «блат», как «всякое преступление, какого бы рода оно ни было, как то: кража, убийство, мошенничество, грабеж, контрабандный промысел, тайное винокурение, производство и сбыт фальшивых денег и т. д.», выводя его либо от немецкого «Blatt» – лист («открытый лист», сопровождающий арестанта, в котором вписано совершенное им преступление), либо от еврейского «blat» – доверенный, согласный на что-либо.