Страница 9 из 89
В один из вечеров летчик чувствует себя совсем неважно. Видно, что даже разговоры даются ему с трудом. Из него и так лишнего слова не вытянешь, но обычно он хотя бы с Виком может о чем-то поговорить. Они вообще как-то сразу… спелись, что ли. Но в этот вечер Малкольм просто лежит, держась за перевязанное плечо, и смотрит в покосившийся потолок.
- Плохо тебе? – спрашиваю я встревожено.
- Не знаю… - отвечает он сбивчивым шепотом. – Голова кружится. Все плывет перед глазами…
- Я побуду с тобой, - говорю я и ложусь рядом. Кладу руку ему на лоб: температуры вроде нет.
Вик подходит совсем близко и наклоняется над нами. У него как-то по-особенному блестят глаза. Я сразу вижу, что братец что-то задумал.
- Чего тебе?
- Там Сааба приходила, - докладывает он и оборачивается. – Стоит вон у ворот. Говорит, что хочет меня забрать сегодня на ночь. У нее там хлеб, инжир, лепешки с солью… Можно я пойду?
- Иди, - вздыхаю я, даже не удосужившись встать и выглянуть во двор. Вик не стал бы врать, я его знаю. – Если что-нибудь будет давать, не отказывайся. И постарайся утром не задерживаться.
- Ага…
Братишка убегает к Саабе, и я слышу ее голос со двора. О чем они говорят, мне уже не разобрать, да я и не пытаюсь. Малкольм пытается растереть плечо ладонью здоровой руки, но, похоже, это слишком больно.
- Не трогай руку лишний раз, - советую я, повернувшись к нему и привстав на одном локте. – Только разболится еще хуже.
- Хуже уже не будет, - заявляет он авторитетно, но все-таки оставляет плечо в покое. Косится на дверь. – Ты его отпустила?
- Саабе можно верить, - говорю я. – Ей не наплевать на своих братьев по несчастью. Это редкость.
- Тебе ведь тоже.
- Может быть. Не знаю.
Ночь пахнет дымом и отливается серебром. Где-то далеко, в Стеклянных скалах или даже дальше, жгут костры. Ветер приносит голоса и стоны плакальщиц. Значит, кто-то умер этой ночью. Костры горят повсюду. Костры горят, и догорает горький век. Век, в котором за грехи отцов умирают невиновные, в котором выбор – лишь фигура речи, в котором все рано или поздно оказываются в огне. И посреди всего этого – наш дом. Не крепость и не легендарный Зиккурат, а развалившаяся хижина среди камней. Но этот дом сильнее всякого огня.
- Засыпай, - говорю я Малкольму. – Я знаю, ты боишься. Но тебя никто не тронет. Я не дам.
Он – враг, я это знаю точно. Но душа твердит иначе. Нити дорог сильнее, чем голос разума. Мое сердце слишком долго тосковало по заботе. Вик не в счет: я берегу его словно по умолчанию, не сильно задумываясь, что я делаю и зачем. Эта любовь – привычка, данность, истина. Росс пробудил во мне человека, а не сефарда. Заставил вспомнить, чтó это – забота. И, когда от меня останутся дым и пепел, я не знаю, что расскажут обо мне.
Я хочу, чтобы кто-то сказал: человек.
Спит Малкольм просто беспробудным сном: во сне с ним можно делать все, что угодно. Я снимаю повязку с плеча, аккуратно разгибаю ему руку и обтираю ее холодной водой. Считаю на запястье пульс: сразу после травмы он там не просчитывался, потому что был поврежден нерв. Сейчас же дело обстоит немного лучше. Я снова бинтую плечо и против своей же воли смотрю на след от кольца на другой руке. Женщина, которую он любил – кто она? Или кем она была? Почему-то мне кажется, что она не погибла – они, наверно, просто разошлись. Потому что если бы ее не было в живых, вряд ли Малкольм снял бы кольцо – оно служило бы памятью о жене. А дети? Интересно, есть у него дети? Что-то снова подсказывает, что да. Потому что так обращаться с моим братцем может только тот, кто сам был отцом.
Такие мысли помогают отвлечься. Я больше не думаю ни о голоде, ни о Крессе, ни о грозящей нам опасности. Время тянется слишком долго: я понимаю, что скоро рассвет. Я лежу рядом с Малкольмом и слушаю ночь. Ночь и ветер. Дым и пепел. Все горит за окнами, все горит внутри. Почему так больно разбивать столетний лед, иссушенную землю, осевшую на сердце плотной коркой? Я не знаю. Я ничего не знаю. Я просто медленно горю. Думаю о Вике – горю. Думаю о Крессе – горю. Думаю о Малкольме – иду босая по горящим углям. Я помню эту демонстрацию позора, когда в День градации меня провели перед всеми соседями по жарким головням, а люди швыряли в меня комья грязи. Прекрасно помню, как сатрапы впаивали мне между глазами железную шестеренку с черным камнем посередине. Сейчас она вросла в кожу, а эта часть моего лица словно огрубела, потеряв чувствительность. Казалось, мое сердце превратилось в то же самое. Но теперь, похоже, это все-таки не совсем так.
Ночь и ветер, дым и пепел…