Страница 4 из 14
* * *
- Итак... Патрик Зюскинд. Очень хорошо. Расскажите же мне о Патрике Зюскинде, Курлов. Лидия Николаевна поставила билет на ребро и постучала им по столу. Она смотрела на Сергея так, будто у него пенис на лбу вырос. Нет, она бы скорее сказала: "фаллос", с долгим протяжным "л" и круглым "о" - потому что на первом курсе Лидия Николаевна преподавала у них историю античной литературы, это ее конек. Сафо, Анакреон, Аристофан, лиры, кифары, тенистые рощи Лесбоса. - Зюскинд Патрик, - медленно произнес Сергей, - родился в бедной еврейской семье. Он написал "Контрабас". Разбитые губы болели, каждое слово давалось с трудом. По разработанной Агеевым легенде он героически вступил в схватку с грабителями. Имелась и соответствующая справка. - Прекрасно, Курлов. В бедной, как вы говорите, еврейской семье... Продолжайте... Лидия Николаевна любила истоптать безответного "простого" студента, но избегала ссориться с "детьми" - себе дороже. А Курлов явно не относился к "простым". Ему удалось поспать пять часов, но сон облегчения не принес. Хотелось холодного пива и пенталгина. В билете было написано: "Творчество П. Зюскинда". О том, что его звали Патриком, Сергей узнал только что от самой Лидии Николаевны. Про "Контрабас" он слышал краем уха, его немцы ставили в университетском театрестудии, там играл полный рыжий хлопец, за спектакль он выпивал упаковку баночного пива - так по сценарию было. Все. Ничего больше про Зюскинда Сергей не знал и знать не хотел. Разве что только... - Зюскинд очень любил пиво, - сказал Сергей. И в упор посмотрел на Лидию Николаевну - впервые за это утро. Лидия Николаевна снова хотела что-то съязвить, но слова застряли у нее в горле. Левый глаз Курлова был красным, как редис, он почти скрывался под опухшим веком. Глаз загнанного зверя. - Когда Зюскинд садился писать, он ставил на стол семисвечник, а рядом большой бокал с пивом. Он был жгучий брюнет, - негромко, почти шепотом сымпровизировал Сергей. Лидия Николаевна поняла. - А Джон Апдайк? - так же негромко спросила она, выбирая из синей стопки его зачетную книжку. - Апдайк был седой, - Сергей улыбнулся. Кожа на губах затрещала. По движению полной руки Лидии Николаевны он без труда угадал: "зачт. ". - Если бы это был допрос, а Зюскинд с Апдайком были вашими товарищами - я бы вас зауважала, Курлов, - сказала Лидия Николаевна, вручая Сергею зачетку. - Спасибо, - сухо произнес Сергей и вышел из аудитории. Шутка не показалась ему удачной. Может, эта мымра уже что-то знает? Может, все уже знают? За дверью на него набросились Салманова, Щенько и Пшеничник - три такие здоровенные дурищи, невыспавшиеся, трясущиеся, как первокурсницы. Облепили, повисли: "Ну, как, Курлов, - сдал?.. Ой, да ты че?! Какой билет?.. А Лидия - она на нервах, да?" На его разбитую рожу внимания не обращали, как будто это было в порядке вещей. Сергей промычал что-то, стряхнул с себя цепкие девичьи руки и прошелся взад-вперед по коридору. - Родика никто не видел? Он приходил? Родика не было. На лестничной площадке сидела Светка Бернадская, подложив под обтянутый белыми джинсами зад стопку конспектов. Она курила тонкую сигаретку и смотрела в потолок. - Родика Байдака видела? - спросил Сергей. Светка неторопливо навела на него свои голубые прожекторы, уронила хоботок пепла между маленькими кожаными туфлями. И улыбнулась: - Нет. - Он в общагу вчера не заходил? Про общагу можно было и не спрашивать, Светка Бернадская там не появляется - не ее ареал обитания; всю сессию, от первого до последнего звонка, она сидит в библиотеке, грызет гранит. Всерьез грызет, без всяких. Хотя и не говорит об этом никому, даже под пыткой не признается. Это для нее характерно, в этом вся Бернадская. Зато потом, когда Пшеничники и Салмановы мечут в коридорах икру, лихорадочно запихивают в лифчики шпаргалки и хватаются за голову: "Ой, девочки, забыла, в каком году у жены Фицджеральда был выкидыш?" - Светка демонстрирует полную безмятежность. - Я вчера с подругой весь вечер пила кофе в "Космосе", - сказала она, растягивая слова. Врет, конечно. Мамина дочка. Хочет впечатление произвести. - Там аппарат три месяца уже как сломался, - буркнул Сергей и стал спускаться по лестнице. В другой бы раз он промолчал - обычные бабьи хитрости, что с нее возьмешь! - но сегодня настроение было не то. - Эй, а Цигулева где? - крикнула Светка сверху. - У нее моя подшивка "Вог", она обещала принести!.. Голос у нее вдруг стал обиженным, почти злым. Не так давно, еще до осенней сессии, они со Светкой многими считались парой. Светка-энд-Сергей, Svetka'n'Sergey, устойчивое словосочетание. А потом все. Потом появилась Цигулева. Сергей сделал вид, что не расслышал. ...Этажом ниже - мужской туалет, курилка. В распахнутом настежь окне торчали Зеньков и Чумаченко. За закрытой дверцей кабинки деловито шуршала бумага. - Смотри, Серый, баба на втором этаже пол моет, в одних трусах, у нее сосок с полмизинца, мы тут чуть не это... - Чума показал свой кривой мозолистый мизинец, потом ткнул пальцем в окно в доме напротив. - Я Родика ищу, - сказал Сергей. - Он еще не сдавался? - Не-а... На кого это ты похож? А... вспомнил: мне дядька комикс привез, там мужик - оборотень. Так у него такая рожа была, когда он в волчину превращался. Что это за бульдозер на тебя наехал, Серый? - Отцепись. Упал, не видишь? Порезался во время бритья. Иди в жопу, короче. Блин... И куда он запропастился? Сергей врезал ногой по дверце кабинки. - Эй, на борту - ты не Байдак случайно? Щелкнула задвижка, дверца медленно отъехала в сторону. Верхом на унитазе сидел Коля Лукашко с раскрытым конспектом в руках. - В телестудии твой Байдак. Квасит с Ашотом. И вали отсюда, хватит шуметь! Курлов с силой захлопнул дверцу.
* * *
Под учебную телестудию отвели огромный, обшитый орешником и пенопластом кабинет на первом этаже. Здесь стояли три передвижные телекамеры, похожие на гиперболоиды инженера Гарина, стальная рощица софитов, монтажная установка, четыре монитора, шестнадцатиканальный микшерский пульт "Алесис" и мягкий уголок из черной кожи. Говорили, это Бутевич расстарался - бывший декан, завзятый партиец, любитель крымских вин и быстрой езды. Смотрелась студия здорово, все так говорили. Образцовая студия. Из трех камер работала только одна, мониторы были на лампах-компактронах, которые перестали выпускать еще на заре перестройки, и когда очередная лампа перегорала, приходилось вручную менять электрод - если, конечно, было кому. Шикарный "Алесис" давно был пропит, проеден и протрахан, а на его месте стоял обычный советский "Лель", с которого сняли ручки и клавиши и переоборудовали в обеденный стол - поскольку ни на что другое он не годился. Находчивый Ашот Меликян, помощник декана, прилепил сюда фирменный логотип, срезанный с коробки от "Алесиса", а заодно и его инвентарный номер. Исправно работал только мягкий уголок. Вернее - диван. Огромный и упругий, как батут, добротный бидермайерский диван, который уже сам по себе являлся сексаттракционом. Вверх-вниз, вверх-вниз, еще выше, еще, широкая устойчивая амплитуда, стыковка-расстыковка, салют, победа. А если под хорошую выпивку и закуску, если включить единственную рабочую камеру и вывести изображение на большой монитор - ну... нет слов. Это надо пережить. Сергей постучался. - Алло, есть кто живой? Днем здесь иногда торчат первокурсники, пытаются лепить передачки, снимают интервью друг с другом, а потом дружно катаются со смеху. Но у первокурсников еще не выработалась привычка запирать за собой дверь. А сейчас дверь была заперта. - Открывай, - Сергей ударил костяшками пальцев по косяку. - Кто такой? - негромко спросили из-за двери. - Мне Байдак нужен. - Это ты. Серый?.. С-час. Щелкнул замок, дерматин зашуршал по цементному полу. На пороге окосело улыбался Ашот Меликян, его строгая понтовая сорочка в узкую полоску была расстегнута, по волосатой груди стекал пот. - Твою мать, - затарахтел Ашот, запирая за Сергеем дверь. - Кто стучится в дверь моя? Я говорю: Мишель Пфайфер, спорном? Родион говорит: ни фига, это Крутой Уокер. Спорнули на четыре порошка, открываю - а там Курлов, греб его мать, вот с такой рожей. Ты нам каждому по два порошка ставишь, Серый, мы на тебя спорнули, ты не оправдал, сам понимаешь... И кто тебе хлебальник своротил, а? Байдак был здесь. Худой, дерганый, как на пружинках. Большой остренький нос, светло-светло-голубые глаза. Очень светлые, голубизны, бывает, и не видно. Он кивнул Сергею, вытер красное пористое лицо бейсболкой. Приподнялся с дивана, вытащил из-за черной кожаной спинки початую бутылку бренди и поставил на пульт. - Здоров, - сказал Сергей. - Хайль! - вскинул прямую руку Байдак. "Довыеживался, - раздраженно подумал Сергей. - И еще продолжает! Хотя он пока ничего не знает..." - Примешь?.. Родька показал глазами на бутылку. - Жарко. - Неполную. - У меня дело, - сказал Сергей. - Да пошел ты, - сказал Ашот. - Ашот прав, хоть он и контуженый, - кивнул Байдак. - Делу - время. Всему свое время. Сергей сел рядом. Диван под ягодицами послушно прогнулся, а потом чуть подбросил его вверх, снова прогнулся и снова подбросил. Как будто приглашал поиграться. - Сдал? - спросил Сергей, принимая наполовину наполненный стакан. - Арийцы не сдаются, - широко улыбнулся Байдак. - Кончал бы ты с этой херней... - А чего? - продолжал улыбаться Родька. Но улыбка застыла и превратилась в оскал - так бывало всегда, когда кто-то ему возражал, не слушал или другим образом проявлял непочтение. - Ничего... Лидия зуб на тебя точит. - Ее сраная точилка... Она давно сломалась, Серый. Вот так. А теперь пьем. Чтоб все - и у всех. Выпили. Ашот достал из-за спинки дивана литровую банку со свежей вишней-скороспелкой. Прежде чем взять самому, он протянул банку Байдаку. Ашоту тридцать лет, он помощник декана, трижды женат, у него двое детей. А Родику только двадцать два. Зато его папаша работает начальником квартирного бюро в горисполкоме; в условиях Тиходонска, как и любого крупного российского города, это все равно что работать на раздаче воды в пустыне. Дело даже не в самих квартирах - дело в великом множестве больших и малых людей, которые считают себя обязанными Байдаку-старшему. Они и в самом деле обязаны. Вот ректор университета Петренко, например, чья дочь недавно встала на расширение, имея семью в количестве трех человек и двухкомнатную квартиру площадью тридцать шесть метров. Тесновато, конечно. Но норма для постановки на квартучет - четыре метра на человека, как в могиле. И в каждом районе стоят в очереди десятьдвенадцать тысяч таких бедолаг. Но Байдак-папа пошел профессору Петренко навстречу, выделил дочурку из безликой серой массы, она торжественно сдала свои две комнаты в пользу города, а взамен получила три - пятьдесят "квадратов", в старом фонде. Хорош старый фонд - сталинский дом напротив памятника Ленину, где "Гастроном"! Самый центр, высоченные потолки, ни одной трещинки, еще сто лет простоит! А по бумагам выходит вроде бы все законно. В то же самое время Родька написал сочинение на "двойку", да и устные сдал на "тройки" и при конкурсе четыре абитуриента на место успешно поступил на первый курс. Так все и решается. Потому Родион Байдак совершенно спокоен. Взять, к примеру, того же Петренко - и преподавателя зарубежной литературы доцента Лидию Николаевну Певзнер, чью кафедру в июне - июле ждет плановое сокращение. Лидии Николаевне пятьдесят шесть, у нее артрит, тахикардия и острый хронический идеализм. Если ее турнут с работы, вряд ли она сможет открыть кооператив или хотя бы устроиться на курсы бухгалтеров. "Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой. Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!.." Весь этот древнегреческий пыл, весь этот темперамент - херня и говно, Лидия Николаевна только в теории знает, что это такое. Она загнется через год после увольнения, точно. Пойдет стеклотару собирать в Кировском сквере, будет предлагать выпивохам пластмассовые стаканчики. И презервативы... Нет-нет, конечно, Лидия не захочет увольняться. Нет. Она мысленно заставит злостного прогульщика Родика выпить чашу с ядовитой цикутой, после чего поставит ему жирный "зачт". Возможно, процитирует вслух что-нибудь саркастическое из Архилоха, сверкнет глазами, тонко улыбнется. Никто ничего, конечно, не поймет - и никто не обидится. - ...Что? - переспросил Сергей. - Ашот говорит, у Цигулихи на большой губе кольцо золотое, - смеялся Родик. Он несколько раз значительно подмигнул Сергею. - А чего смеешься? Чего мигаешь, глупый? - кипятился Ашот. - У меня лобок до сих пор в синяках, говорю тебе! Показать? Он быстро спустил брюки и трусы, словно боясь, что скажут: да пошел ты, не надо. - Смотри, глупый ты человек! Там было черно от шерсти. Если бы даже кожа у Ашота была ультрамариновой в желтую полоску - все равно не разглядеть за волосами. Родик взял банку с вишней и опрокинул ее в трусы Ашоту. Ашот инстинктивно захлопнул трусы, на ткани проступили пунцовые пятна, ягоды с мягким стуком посыпались из брючин на пол. - Ты почему это делаешь, а? Родик катался по дивану. Короткие, соломенного цвета волосы растрепались, бесцветные глаза выкатились из орбит и налились слезами. У Ашота глаза как маслины, сейчас они потускнели, будто долго лежали на тарелке и рассол совершенно высох, он шумно задышал и собрал пальцы рук щепотью, покачивая ими при каждом слове. - Разве я тебя обижал, Родион? Не-ет. Разве я тебе давал повод так поступать? Нет! Разве ты меня больше не уважаешь? - горестно причитал он. Байдак перестал смеяться и протянул ему стакан. - Пей. Я не хотел. Ашот выпил, снял трусы, стал выковыривать оттуда ягоды. Несколько вишен он бросил в рот. - Я чистый, - сказал он гордо. - От меня никогда плохо не пахнет. И показал на свой член. Сергей подумал, что не будет пить из одного стакана с Ашотом. А через минуту все-таки выпил - потому что ему позарез нужно поговорить с Родиком; а если с Родиком не пить, то и разговаривать не о чем. И сидеть с ним в одной комнате тоже необязательно. На свет из-за спинки дивана появилась еще одна бутылка. - У меня проблемы, Родик, - повторил Сергей после третьей. - Я понял, - сказал тот серьезно. И тут же налил четвертую. В дверь постучались. Ашот оделся и пошел спросить, кто там; споткнулся на вишне, чуть не упал. За дверью была Салманова, она сдавала зарубежку по высокой протекции Ашота, а Лидия Николаевна ее хладнокровно зарубила. Салманова плакала и возмущалась. Ей подали полный стакан. - Ты дура, - сказал Ашот. - Тебе было ясно сказано: четвертый билет, уголок два раза проколот иголкой. Где были твои глаза, Салманова? - Четвертый взяли до меня! - пискнула Салманова. - Какая-то зараза схватила!.. Я как идиотка всю ночь читала этого припыленного Зюскинда, его "Контрабас" - до сих пор во рту гадко, а кто-то - раз! И получил зачет за мой счет! Сергей выпил еще стакан, взял сигарету, прикурил. Выходило, что это он зараза и он получил зачет за счет несчастной Салмановой. Значит, и перед ней он виноват. В пустом желудке заурчало, в голове разгонялась звонкая безудержная карусель. Ашот кормил Салманову с рук раздавленными вишнями, которые минуту назад достал из своих трусов. - Вот, кушай, Салманова, - ворковал он, - и не бери в голову. Все будет нормально. - Она меня обозвала при всех куриными мозгами - Лидия, представляешь? - Послезавтра у нее вторая группа, пойдешь и сдашь вместе с ними. И все дела. Они зашептались о чем-то. Родик Байдак поднялся, включил единственную рабочую камеру, навел ее на лицо Салмановой. Большой монитор ожил. Жующий рот крупным планом, маленькие прозрачные усики над верхней губой, пятно сока в уголке. Салманова высунула свернутый трубочкой красный язык; он был похож на собачий член, под ним виднелись синие прожилки и тонкая вертикальная перепонка. - Родь, у меня проблемы, слышь? - повторил Сергей в двадцатый раз. - Да, Серый, - спокойно ответил Байдак и кивнул на монитор. - На спор: догадаешься по губам, о чем они договариваются? Догадаться было нетрудно. Сергей с Родиком выпили еще по полному стакану и вышли на улицу, оставив Ашота и Салманову готовиться к послезавтрашнему зачету по зарубежной литературе.