Уран

Бывает, мнится Тасе, что она сидит в саду на скамеечке в больших атласных юбках, точно леди Гамильтон в трофейной ленте, которую по праздникам привозила к ним в деревню кинопередвижка. А Воронцов подходит к ней в костюме молодого адмирала, рукой проводит по темно-русым волосам, и ямочка у него на подбородке в точности как у того артиста.

Нельзя сказать, что влюблена Таисия всерьез, но зреет, готовится к новой любви после обиды на Игната. Только так ей надо полюбить, чтобы чувствовать ответ. Чтобы взял сокол ясный ее лицо в ладони, прошептал с нежностью:

– Любушка ты моя! Зачем же так долго не видал я моего счастья, когда было оно здесь рядом, об руку.

И шелестит она большой атласной юбкой, и глаза делает кверху, удивленно, как та заграничная артистка, и после поцелуя замирает трепетно, склонив к мужчине голову с длинными гладкими локонами, расчесанными на пробор.

Так мечтает Таисия. А между тем не оставляет разговора. Подсела к Зинаиде Прокофьевне, толкнула плечом.

– А полюбовник у Ниночки-то, он из наших, заводских? Или с лагеря? Или со стороны? Хоть знак подайте, тетя Зина. Ведь все равно дознаюсь.

– Табе что за печаль? Одни пересуды пустые.

Квашня набирает в рот воды, щедро опрыскивает рубаху, распятую на гладильном столе.

– Эх, мне б на двадцать годков помолодее, сидел бы у меня твой анжинер как муха на клею. Да что анжинер, самого бы директора Гакова присушила. Секрет я знаю верный, как мужика при себе закрепить.

Таисия несет макитру с вываренными простынями, опрокидывает в каменный желоб. Лицо и грудь обдает мыльным паром. Хочется еще говорить про инженера, расспрашивать напарницу.

– Какой такой секрет? Уж откройте мне, Зинаида Прокофьевна.

– Вот как соберешься рога-то своему крупному скоту наставить, так и открою. А без причины нечего языком молотить.

Тетя Зина сложила ровной стопкой отглаженное белье Бутко и Ниночки. Взялась за простыни. Плюнула на утюг. И вдруг изрекла, вздыхая:

– Зря ты, девкя, берегешь ее, пязду-то. Чай, не горшок, не разобьется. А грех – он ведь пока ноги вверх. А как опустил – Господь и простил.

Гаков

Арсений Яковлевич Гаков, директор Комбината № 7, по прибытии в Москву, прямо с поезда, направился в министерство, к Авраамию Завенягину, руководителю строительных управлений Наркомата внутренних дел. Вызван вроде бы для согласования текущих вопросов. Но, чувствовал, есть другое, скрытая надобность или опасность.

Авраамий – имя патриархальное, русское. Отец генерала был машинистом паровоза, мамаша из крестьян. Видно, потому, достигнув положения, Завенягин не зачванился, сохранял в общении простоту. И в этот раз принял Гакова сердечно. В кабинете выслушал короткий доклад, подписал запросы снабженцев, а затем вдруг предложил проехаться по Москве. Гаков понял – есть разговор особый, не для министерских кабинетов.

На шустрой «Победе» отправились к Ленинским горам, где вырастало новое здание Московского университета. Снизу вверх Гаков смотрел на огромную, пронзающую небо пирамиду «города науки», сердце его переполняла гордость. Точно в детстве, когда мальчишкой впервые попал в Исаакиевский собор и обмер от увиденной красоты.

Только в прежние времена дворцы и храмы строили, чтоб возвеличить бога, царя. А в этих сталинских махинах, словно короной венчающих Москву, заключено величие первого в мире народного государства. И владеть этой красотой не аристократам-богатеям, а растущему поколению светлых, радостных, свежих людей.

Прогуливались вдоль ограды, задирая головы на двухсотметровую башню, обставленную строительными лесами. Глядели с холма на белокаменную, в дымке, Москву.

Завенягин похож отдаленно на Ворошилова и на комика Чарли Чаплина, такие же носит усы. Только голова бритая, и ничего смешного нет в его нервной повадке. Говорит негромко, отводит в сторону глаза.

– …назрели перемены. Разногласия по всем вопросам. Совет министров тормозит инициативы – Молотов, Булганин, Маленков. В аппарате ЦК забирает силу Хрущев, секретарь Московского обкома. Да мы-то с тобой знаем, кто в последние годы тянул всю работу по индустриализации. Теперь вот «Направление-15», ядерный щит.

Гаков слушал, молчал. Да, видно, здоровье Сталина внушает опасения, раз пошли такие разговоры за пределами ближнего круга.

– Говорю, чтобы ты знал, – Завенягин склонился ближе. – Скоро Лаврентий Павлович будет нуждаться в особой поддержке соратников. Подумай, готов ли ты встать рядом. Сможешь ли, если надо, выступить с нами единым флангом?

Поворот крутой, Авраамий один не взял бы на себя такую смелость. Значит, это сам Берия прощупывает почву среди окружения. Слухи давно шелестят вокруг Кремля – Сталину семьдесят четыре года, возраст немалый. Гаков в свои сорок девять все застарелые болячки чувствует в теле, что говорить о той нагрузке, которую несет генералиссимус.

Берия почти ровесник Гакова, ему пятьдесят три. Арсений не раз видел наркома на заседаниях в Совмине. Что мог сказать о нем? Сдержанный, проницательный, ироничный. Грамотный специалист, сам механик и техник, работал когда-то в нефтяной компании Нобиля. Умеет досконально вникнуть в дело, найти нестандартные решения.

Конечно, как организатор Лаврентий Павлович незаменим, вклад его в Победу гигантский. С начала войны он контролировал огромный массив работ по производству вооружения, ему подчинялись Наркоматы угольной промышленности, путей сообщения, все оборонные заводы.

К нынешнему времени член ЦК партии, фактически второе лицо государства, Берия сосредоточил в своих руках управления черной и цветной металлургии, нефтяной, химической, бумажно-целлюлозной, электротехнической промышленности. А ведь на нем и ответственность за внешнюю и внутреннюю безопасность страны, управление разведками, борьба со шпионами и диверсантами. А этот фронт едва ли не важней военного.

Что думал Гаков о Берии в глубине души? Знал, какой страх внушает одно это имя. Помнил липкое рукопожатие, застывший взгляд из-под очков. Понимал, что обстоятельства жизни и борьбы сделали этого человека безжалостным, едва ли не чудовищем.

Такому встать во главе государства? Тяжело принять эту мысль.

Два противоречивых мира существовали в сознании Арсения Гакова, почти не соединяясь между собой. Простой и ясный мир труда, справедливости, всеобщего счастья. Солнцем этой вселенной был рабочий человек, гимном – хор миллионов голосов, славящих родину, партию, великую силу народа. Для них, бесстрашных героев, развевался флагами Первомай, хор пионеров приветствовал День Конституции, гремел салют в честь годовщины Октября. Для них росли московские высотки и прорезали степи километры железных дорог.

Одновременно с этим существовал другой мир – призрачный, страшный.

Там человек мог исчезнуть бесследно, переместиться в темноту мгновенного забвения. Знавшие его продолжали жить как ни в чем не бывало, не задавая вопросов – зачем на соседней двери появилась пломба с печатью? Почему за столом сослуживца сидит незнакомый человек?

В этом мире боялись ночи, отсвета автомобильных фар, шуршания шин по асфальту, шагов на лестнице. Словно чума, ползучий страх этот заставлял людей отрекаться от родных и близких, бежать из столиц в глухие углы, наушничать, доносить.

В мире тьмы махали лопатами, валили лес, тянули «железку» по мерзлым болотам сотни тысяч советских граждан, изможденных голодом, изнуренных непосильным трудом, словно древнеегипетские рабы. Их кости ложились в фундамент пятилеток, но ни благодарности, ни даже благосклонного упоминания это незримое воинство не заслуживало. Не люди – «вредители», «враги», «шпионы», «предатели», «саботажники». Даже на Комбинате Гакова, где условия труда и содержания считались почти курортными, было свое кладбище заключенных – заросшие могилы без оград и памятников, без имен и званий.

Нет, Гаков признавал необходимость жестокости. Война продолжалась не только на внешних, но и на внутренних рубежах. Вот и теперь в газетах пишут о шпионских заговорах, о врачах-вредителях, подкупленных иностранной разведкой. Сомневаться в правдивости обвинений Гаков себе не позволял. Но порой мысль о сумеречном мире, осознание его огромности и бесчеловечного устройства вышибала ледяной пот.