Страница 1 из 18

Уран

Погодина-Кузмина Ольга

Ольга Погодина-Кузмина

Уран

С благодарностью за предоставленные материалы, архивные данные и помощь: Президентской библиотеке им. Ельцина, Музею города Силламяэ и лично А. П. Пополитову, Писательской резиденции, библиотеке и администрации города Вентспилс, моим близким и всем тем, кто помогал в работе над этой книгой.

Нет ничего в мире, кроме атомов и пустоты.

Часть 1. Зима

Доктрина пробуждения

Я познал человека, и я отрицаю его.

Ложные достижения цивилизации: милосердие, гуманизм, презумпция невиновности – мыльные пузыри для отвлечения детского сознания масс.

Сытый ленив и лишь потому представляется добрым. Сытость рождает ложь.

Голодный обнажен, он знает правду. Голодный чувствует в себе пустой желудок и зубы, приспособленные рвать.

Война есть главное проявление природы человека. Прочее – сказки для сытых.

От Рождества февраля 1953 года, от Адама лета 7461 я начинаю эти записи. Ключ шифра придуман мною и существует только в моей голове.

Учиться у насекомых.

Помнить всегда, что человеческая плоть – не более чем инкубатор для колоний паразитов. Кожа, ротовая полость, кишечник – всё приспособлено для лучшего выживания простейших. Я умру и буду похоронен, но их жизнь продолжится в моем теле еще долгие десятилетия. Некоторые виды бактерий выживают в тысячелетней мерзлоте.

В отношении живучести блоха и таракан превосходят человека на миллион эволюционных лет. Нелепо утверждать, что мы разумней этих совершенных тварей. Ими движет ум самой природы.

Я отрицаю Рождество. Мой Бог – насекомое.

Прочее – сказки для дураков.

С этого дня свой интеллект, энергию и мужество я посвящаю единой цели. «Obscurum per obscurius, ignotum per ignotius» – потаенное искать в сокрытом, неизвестное – в неизведанном. Метод древних алхимиков я применил для трансформации своей личности путем дисциплины и самоконтроля. Я буду расщеплять и вновь соединять вещество сознания, подобно тому, как жидкости и твердые тела подвергаются опытам в ретортах.

Мой гений, мои знания, все средства инфильтрации, провокации и дезинформации я использую для исполнения задачи. Так великолепный осьминог использует щупальца и клюв для поиска, убийства и поглощения.

Я разделяю сознание на три самостоятельные части. Они будут действовать независимо, не подозревая о существовании друг друга. Разделенные существа будут проживать в одном теле обыденную жизнь, высшая же часть сознания превратится в наблюдательную машину.

Это не игра, не пошлое актерство. Данный опыт – лишь научное испытание возможностей натренированного мозга.

В капсуле чистого разума я истреблю все человеческие слабости. Воспоминания детства, отзвуки юношеских страстей. Принадлежность к полу, нации, сословию, сообществу. Я уничтожил связь родства и благодарность каким-либо корням, истокам, вере.

Живучесть, скрытность, вероломство – вот путь дальнейшей эволюции. Как расщепление урана производит выброс, так и ядро моей личности расщепляется, пробуждая огромную силу. В капсуле высшего сознания, как в алхимическом тигле, я выплавлю нового человека.

Мыслящий таракан, способный управлять этим миром, – вот цель моего эксперимента.

Мой разум изощрен и целенаправлен. Я постепенно растворюсь в своих обличьях. Обыденный, незаметный, как мыло на умывальнике, я превращаюсь в идеального соглядатая.

Я принимаю новое имя. Высший разум, капсула контроля получает наименование «Агент U-235». Куда лучше, чем позывной, придуманный в Центре.

Я – разрушительное излучение, невидимая угроза, смертельный укус.

Я действую, не зная жалости и сантиментов.

Месть восстает из руин.

Я начинаю.

Хутор-7

…взгляд, отражение в окне автобуса, и память зрачка навечно сохранила поле, дорогу, снег. В прогалинах – лохмотья серого сукна. Ноктюрн истлевших пальцев, ртов запавших и оскаленных в мученье. Аккорд. Не снег, а тысячи белоголовых чаек.

Война накрыла стол для птиц по всей земле. Среди подвижной белой массы виднелись башни танков. Хвост самолета, прободавшего земную твердь в последнем судорожном соитии. И ветки голые деревьев тянулись вверх не то с угрозой, не то в мольбе.

Августа Францевна в крахмальной блузке на птичье пиршество взирала с неба, и нитка жемчуга под воротник. И родинка на сморщенной щеке мигала в такт движенью губ.

Он шел по льду, и чувствовал свои ступни из льда, и повторял вслед за Августой с невыразимой болью:

Во сне вдруг вспомнил, что немецкую речь могут услышать за тонкой перегородкой барака, и сел на постели. Сердце стучало прерывисто, будто шифровальщик отправлял секретное сообщение. Снова температура? Голова горячая и тяжелая, а ноги влажные и чужие на ощупь, будто неживая вещь.

Воронцов поднес к глазам трофейные часы на истертом кожаном ремешке.

Без четверти шесть. День занимался ясный, можно не зажигать керосинку.

Орлиный клекот, с начала зимы живущий внутри грудной клетки, проснулся вместе с ним и стал рваться наружу. Фельдшер неделю назад выстукивал, словно выкликал сидящего внутри орленка. Постановил запущенный бронхит, рекомендовал ехать в Нарву, в госпиталь ИТЛ-1, сделать анализы в хорошо оснащенной лаборатории доктора Циммермана. Вдруг подхватил туберкулез? Или, чего доброго, азиатскую экзотическую заразу от какого-нибудь доходяги? Воронцов обещал, но всё откладывал обследование.

Зимой всегда трудней жить, мучительна усталость тела и всё тяжелей нести в себе неисцелимый ужас существования. Но весна на пороге – вот и вода в сенях за ночь не застыла куском, не подернулась ледяной коркой. Май долгожданный, приходи скорее! Вскроется море, прибавится света и дня.

Здесь, в приморской Эстонии, куда занесла его судьба, небо другое, чем в средней полосе. Не говоря уж о вечно пасмурном Ленинграде. Теплей всего на пару градусов, но весна приходит дружно, и осень мягче. И свет просторней, выше, веселей.

Небо это, да еще память о лежании на летнем горячем песке, когда под плеск прибоя на ум приходят ленивые мечты, примиряли Воронцова с промерзлым бараком, с каждодневной нервотрепкой в кабинетах начальства, с простудным кашлем. С неизлечимым вывихом совести, который так или иначе проявлялся почти в каждом из окружавших его людей. Одних терзал звериным ожесточением, других изводил животным страхом. И редкие, но оттого вдвое драгоценные души совесть освещала тихой, лучезарной добротой.

Воронцов зачерпнул ковш, вылил в помятый жестяной рукомойник. Соседка выглянула в сени, заслышав, как он звенит железным клапаном, кашляет и плещет.

– Алексей Федорович, у меня нагретая вода осталась. Я мигом принесу.

– Спасибо, Тася, не хлопочите.

– Да мне разве в тягость?

Лицо у Таисии румяно, увлажнено испариной. Коса по-ночному подвязана красным лоскутком. Днем закручивает ее, прикалывает шпильками, прячет под платок. Но Воронцов раз или два видал, как она расчесывается возле печки, возвратившись с ребятишками из бани. Волосы у нее богатые, каштановые, волнами до самой поясницы. Сколько ей лет – двадцать пять? Возможно, и меньше. Но повяжет теплый платок, наденет две кофты, телогрейку, валенки с галошами – и обернется сорокалетней замордованной бабой.

Женщины на комбинате, кроме неприкосновенных жен и дочерей начальства, не выставляют напоказ красоту. Много вокруг охотников до чужого добра. Мужики в строительных ротах, надзиратели не пропустят юбки – пялятся, свистят, могут наградить вслед крепким словом. За пять лет, что Воронцов работает на режимном объекте, случалось и несколько групповых изнасилований.