Страница 15 из 17
– Чего надобно?
– Сына мово тут… обещались вывести…
– Кто обещалси?
– Князь Черкасский.
– Чаво?! – засмеялся сторож. – Да ты в уме ль, милок, каки тута князья? Все больше подьячие да целовальники.
«Неужто обманул тот стервец? – растерялся Прохор. – Нет, неможно мне пужаться, когда об сыне надобно думать».
Он поднял голову, расправил плечи и важно сказал:
– Ты вот что… Проводи-ка меня к тому, кто здесь все учиняет.
Старик оглядел его поношенный армяк и, усмехнувшись, пожал плечами.
– Да проходь, больно жалко.
Прошка, удивленный такой покладистостью, поднялся на крыльцо, то и дело оглядываясь на сторожа. Потоптавшись у двери, перекрестился и дернул большую деревянную ручку.
В сенях было тепло, пара ступенек, еще одна низенькая дверь – и вот Прохор уже в избе. Огляделся: когда-то беленые стены облупились, на иконах – паутина. В углу жарко пылала печь, а напротив нее стояло несколько столов, покрытых грязными, в пятнах, скатертями. За одним из них сидел сонный белобрысый человечек, непослушные вихры падали на глаза. Он лениво скрипел гусиным пером по лежащему перед ним свитку. Вокруг стопками лежали толстенные фолианты. Рванув с головы шапку, Лопата поклонился в пол и робко шагнул к подьячему. Тот поднял голову и недовольно поморщился.
– Ну?
С перепугу Прошка повалился на колени и забормотал:
– Смилуйся, батюшка, уж не осерчай, родимый…
Подьячий утомленно вздохнул, казалось, ему и сердиться-то лень.
– Сказывай уже, не тяни. Чего надобно?
Прошка поднял голову и, подобострастно глядя в глаза приказчику, прошептал:
– Сынок у меня тута, поймали его недавно на большой дороге. Отпустили аль нет? Верхние люди похлопотать обещались.
– А ты сам-то откель? Кто такой будешь?
– Местный я, батюшка. Боярина Мстиславского холоп, в поварне служу, к винам приставленный.
– Дык то тебе в Разбойный приказ.
Вихрастый прекрасно знал: все московские дела разбираются здесь, но, чтобы что-то выяснить, надо встать, порыться в записях.
– Не осердись, батюшка, тута он, не сумлевайся. Да и хлопотуны сказывали, что в Земском надобно челом бить.
– Пшел отсель! – рассердился подьячий. – Всякий ярыжка мне перечить будет!
Дверь внутренних покоев отворилась, и в комнату шагнул важного вида человек с бородой до пупа, в длинной бархатной однорядке и красной тафье. Он недовольно взглянул на приказчика и спросил:
– Ну? Готово?
Растерявшийся подьячий вскочил, сонное выражение с его лица как ветром сдуло. Он поспешно поклонился и залебезил:
– Ужо вот-вот будет готовенько, батюшка Иван Фомич. Вот сию минутку.
– Да когда ж? – возмутился важный бородач. – Почто ты тута, лытать[6] да казенную деньгу прожирать? Аль по розгам соскучился?! Дык я тебя мигом расскучаю!
– Помилосердствуй, батюшка, в чем моя вина-то? Проситель, вишь, притащился не ко времени.
Бородач, казалось, только сейчас заметил Прошку, все еще стоящего на коленях. Он подошел к нему вплотную и, глядя сверху вниз, спросил:
– Ты почто здеся?
Тот, боясь даже поднять голову, ткнулся лбом в сафьяновый сапог и забормотал пересохшими губами:
– За сына пришел челом бить, батюшка. Схватили его на святую Варвару, вот, милости прошу.
– Как звать?
– Прошкой.
– А дальше?
– Э… Лопатой меня кличут.
Закатив глаза, бородач тяжело вздохнул:
– Так то твое имя, что ль?
– Вестимо, мое, батюшка. – Прошка снова ткнулся лбом в сапог.
– Да почто мне твое, бестолочь! Сына как кличут?
– Михайло, милостивец…
– Афанасий, глянь-ка без оплошки, Михаил Прохоров, сын Лопатин. Да не мешкай, делов-то у нас нынче больно много.
Подьячий заметался, открывая то один фолиант, то другой, и, наконец, сообщил:
– Вечор на дыбе отдал Богу душу.
Бородач наклонился к фолианту, провел пальцем по строчке на пергаменте.
– А ну-кась… Все правильно, помер.
У Прошки зазвенело в ушах. Уж не ослышался ли? Он поднял голову и, дикими глазами глядя на подьячего, спросил, как дурной:
– Чаво?
– Чаво-чаво, преставился сынок твой, вот чаво. Ступай отсель, без тебя делов навалом.
Прохор не помнил, как оказался на улице, как сошел с высокого крыльца, не видел, как растерянно посмотрел ему вслед сторож. Ничего не замечая вокруг, Лопата шел, то и дело натыкаясь на торговцев, священников, баб с корзинами. Пару раз чуть не попал под копыта, вслед ему летели ругательства, но и их он не слышал.
«Что же это? – билась в голове мысль. – Да как же? Обещались ведь сынка-то спасти, я ради него на страшный грех пошел, а они…»
Кто «они», Прохор не знал. Но боль и горечь потери заполонили душу.
«Эх, Мишка, Мишка, что же ты, дурак, наделал?! И помыслить-то жутко, на дыбу вздернули, все косточки переломали. А я-то, я-то хорош, не пособил сынку единственному!»
Слезы катились из глаз, оставляя заиндевевшие дорожки на искаженном болью лице. Зачем теперь жить?
«Что теперича делать мне, Господи Всемилостивый? Я ж за-ради Мишки две живые души загубил».
Получасом позже в домовой церкви Мстиславского Прохор уже исповедовался, рассказывая священнику о том, как отравил Трубецкого по подкупу князя Черкасского.
Глава 10
Очередной день Земского собора подошел к концу, и бояре, вспотевшие в меховых шубах, расселись на лавках в ожидании, пока все остальные покинут церковь Успения. Конечно, по уму-то весь этот гостиный, приказный, стрелецкий, посадский да уездный сброд должен их пропустить, но, увы, – народу собралось так много, что дородным боярам к выходу было не протолкнуться. Вот и сиди теперь, прей в мехах, ожидая, пока всякая шелупонь освободит дорогу.
Об этом с грустью размышлял Федор Иванович Шереметев, то и дело вытирая платком намокший лоб. Сколько же это будет продолжаться? Второй месяц почти каждый день собираются, а толку нет. Не могут никак выбрать царя, и все тут.
Поначалу дело шло гладко: почти сразу договорились «иноземных королей и Маринку с сыном не хотеть», а выбирать из русских родов. Вот тут и началось – бояре предлагали одного кандидата, дворяне другого, казаки – третьего, да и внутри сословий единства не было. И как ни старался Федор Иванович, и так и эдак уговаривая за юного Михаила Романова, к единому мнению Собор пока не пришел.
Церковь потихоньку пустела, и бояре потянулись к выходу. Шереметев, задумавшись, по-прежнему сидел на лавке, когда его окликнул святитель Ефрем, митрополит Казанский.
– Федор Иваныч!
– Владыко?
Священник – серьезный, седобородый, в парадной шапке с вытканными ликами святых – сидел на золоченом стуле, полагавшемся ему по чести первого архиерея Русской Церкви. Вот уже год, как скончался патриарх Ермоген, и с тех пор Ефрем пребывал местоблюстителем.
Он оглядел опустевшую церковь и повелительным жестом подозвал к себе Шереметева. Тот молча подошел, опустился на колени. Получив благословение, встал и вопросительно посмотрел на митрополита.
– Доколе ж мы венценосца выбирать будем, а, Федор Иваныч? – Ефрем сурово взирал на боярина, словно именно он был виноват в том, что на Руси до сих пор нет царя.
– Откель же мне ведать-то, владыко? Ежели глядеть, как ноне все идет, так, могет, и до лета аль доле.
– Да уж и достойных не осталось, всяк себя опорочил, а иные померли. Мстиславский у седмочисленных бояр головой был. Куракин, Воротынский – уж куда, кажется, лучше бы, так нет, опоганили имя свое подменой младенцев.
– И то, – кивнул Шереметев.
Ему доставляло удовольствие слушать, как местоблюститель перечисляет претендентов-неудачников. Подтянув ближайшую лавку, он сел, скинул верхнюю шубу и облегченно вздохнул.
– Князь Пожарский грамоту за шведского королевича писал и тем себя запятнал, – продолжал Ефрем. – Да и худороден он для державы-то. Трубецкой… Что с ним, помер уже?
6
Лытать – лодырничать.