Черный Леопард, Рыжий Волк

Еще одно. Когда вы перевезли меня в Нигики? До города этого почти день скакать от узилища, где меня в последний раз держали. Нюхом чую соляные копи, в какую сторону ни повернусь. Меня ночью перевозили? Что за странное зелье держало меня во сне? Я заметил, что ты не говоришь «нет», когда я упоминаю Нигики. Народ болтает, что тюрьма в Нигики роскошней дворца в Конгоре, только этот народ никогда в этой тюрьме не сидел. Ее вы тоже перевезли или одного только своего дорогого, неподступного Следопыта?

В последний раз я в этом городе тоже в цепях был. Как не рассказать тебе эту историю!

Позволил я себе быть проданным одному дворянину в Нигики, ведь раб все-таки ел четыре раза на день, собственного ума никак не имел и жил во дворце. Так почему б и не побыть рабом? А в любое время, как по свободе затоскую, возьму да попросту убью своего хозяина. Только к этому дворянину слух склонял сам ваш безумный Король. Я узнал, потому как он каждому о том рассказывал, кто был слушать готов. А раз уж я ввязался в новую забаву – полное раболепие перед другим, – то и оказался среди тех, кому он рассказал. В южных королевствах рабов перепродавать нельзя, тем более в Нигики, но мой хозяин это сделал и тем определил свою судьбу.

Иногда рабы оказывались свободнорожденными и украденными.

Хозяин был трусом и вором, он порол свою жену по ночам и колотил ее днем – чтоб рабы видели, мол, превыше него нет ни мужчины, ни женщины. Как-то, когда его не было, я сказал ей: будет на то воля хозяйки, так у меня есть пять конечностей, десять пальцев, один язык и две дыры, и все к ее услугам. Она сказала, что от меня несет, как от кабана, но я, может, единственный в Нигики мужчина, кто не пропах солью. Она сказала, что слышала кое-что про мужчин с севера, про то, что вытворяют они с женщинами своими губами и языком. Я пошуровал в пяти ее одеждах, добрался до ее коу, потом распластал в обе стороны губы ее срамные, потом метнул языком прямо в маленькую душу, какая глубоко сидела у той женщины и какую мы, ку, считаем потаенным мальчиком, какого вырезать нужно, но какая на самом деле превыше всяких мальчиков-девочек. Шуму от хозяйки было больше, чем когда ее пороли, но поскольку я под ее одеждами был спрятан, рабыни думали, будто она порку вспоминает, либо бог урожая ее к небесам возносит.

Никогда она не позволяла мне засунуть в нее хоть что-то, кроме языка, такая уж повадка у хозяек.

– Как можно возлечь с кабаном? – говаривала она.

Не терпится узнать, чем это кончилось? Не терпится узнать, не раздвигал ли я когда моря ее одежд да и драл ее безо всякого спроса, ведь вы, южные лорды, именно так и поступаете. Или ты дождаться не можешь момента, когда я убью ее мужа, ведь разве все мои сказания не кончаются кровью?

Вскоре я сказал дворянину, что еще и луны не прошло, а мне уже наскучило быть рабом. Даже жестокость твоя любопытства не вызывает. Я попрощался, изобразил губами и языком обидное «пфр-р» в лицо хозяйке и пошел себе.

Да, так я и ушел.

Ладно, ладно, раз уж тебе дознаться приспичило. Ну да, шлепнул я плашмя дворянина по затылку мечом нгомбе, заставил одного раба насрать ему в рот и обвязал ему голову веревкой так, чтоб челюсть не открыть. Потом я ушел.

Детишки?

А это-то при чем?

Детишек я видел. И не раз, и не два. Через неделю после того, как мы оставили их у гангатомов, пробирался я вдоль реки-двойняшки. К тому времени от деревни ветром несло телами Кавы, колдуна и моего любимого Дяди. На подходе, когда шел по гангатомовой стороне реки, в любой миг мог копье грудью словить, и мой убийца не соврал бы, когда сказал бы: тут и убил я ку. Я перебегал от дерева к дереву, от куста к кусту, зная, что не должен был уходить. Всего неделя прошла. Только, может, Альбиносу попался какой сорванец, кто пырнул его, чтоб посмотреть, не белая ли у него кровь, а может, женщин деревни пугали тревожные сны Дымчушки и нужно было объяснить, что бояться нечего, ведь иначе как бы им это узнать? И позволять ей сидеть у вас на голове, если хочется ей на ваших головах посидеть, а может, мой малыш, Колобок, вкатился в какого-нибудь мужика, ведь то был единственный известный ему способ известить, мол, а вот и я, поиграй со мной, я ж готовая игрушка. И ни за что не называть Жирафленка жирафом. Ни разу. А Близнецы такие добродушные хитрюги – один спросит тебя через правое плечо: «А где восток?» – и в это время другой несколько глоточков каши у тебя утянет.

И не было там Леопарда, чтоб ручаться за меня: он нашел дело и развлечения в Фасиси. Только река-двойняшка протекала по редким джунглям, дерево от дерева далеко стояло. Я припал к одному дереву и уже собирался к другому переметнуться, в десятке и еще семи шагах впереди, когда мимо пролетела стрела. Я отпрыгнул назад, и в дерево тут же впились три стрелы. Послышались голоса ку, воинов за рекой, посчитавших, что они убили меня. Я упал на живот и ящерицей пополз прочь.

Два года спустя я отправился навестить моих детишек-минги. Шел я из Малакала другой дорогой, чем та, по какой ку ходят. Жирафленок был уже высоким, как настоящий жираф, ноги его мне до головы доходили, лицо же стало немного постарше, но все равно молодое. Он первым меня увидел, когда я вошел в поселенье гангатомов. Про Альбиноса я не знал, что он самый старший, пока не увидел, что он вырос больше всех: мускулистый стал, ростом чуть повыше и очень красивый. Мне трудно было судить, на самом ли деле он быстро вырос или я только тогда и заметил. Даже когда он ко мне бежал, глаза женщин провожали его. Близнецы ушли на охоту в буш. Безногий малыш стал еще толще и круглее, колобком раскатывался повсюду. «От тебя на войне польза будет, – сказал я ему. – Вы теперь все воины?» Альбинос кивнул, а безногий Колобок хохотнул, подкатил ко мне, сбивая с ног. Дымчушки я не видел.

А потом, луну спустя, я пошел прогуляться с Жирафленком и спросил: «Дымчушка, она, что ли, до сих пор злится на меня?» Он не знал, как мне ответить, ведь сам он вовсе не знал злости. «Все мужчины, вошедшие в ее жизнь, уходят», – сказал он, когда мы подходили обратно к его дому. У двери женщины, взрастившие его, сообщили, что вождь умирает, а тот, кто станет их следующим вождем, плохо относится ко всем ку, даже к тому, что живет с другими людьми в доме из камня.

Имена их тебе ни к чему.

Что до Леопарда, то пять лет прошло, прежде чем я встретился с ним на постоялом дворе «Куликуло».

– Мне нужно, чтоб ты помог мне найти муху, – сказал он.

– Тогда с пауком посоветуйся, – ответил я.

Он рассмеялся. Годы изменили его, даром что выглядел он все так же. Челюсть его по-прежнему была крепка, глаза, как родники, в каких себя видишь. Усы и буйная грива придавали ему вид скорее льва, чем пантеры. Интересно, думалось, так же ли он скор и быстр. Долго я гадал, как он стареет: как леопард или как человек. Малакал был местом гражданской бойни, а не городом-прибежищем для оборотней. Но в «Куликуло» никогда не судили о людях по их обличью или одеянию, даже если те не носили ничего, кроме пыли да красной охры, размешанной на коровьем навозе, покуда платили они монетой, что крепка в цене и текла рекой. И все ж он извлек из мешка шкуры и обернул чем-то грубым и волосатым свои чресла, потом затянул спину в блестящую кожу. Это было ново. Животное выучилось стыду у людей, тот самый человек, кто когда-то сказал, что леопард бы в юбках рождался, если б ему полагалось их носить. Он спросил вина и напитка покрепче, какой зверя угробил бы.

– Ты изменился, Леопард.

– С тех пор как сел?

– С тех пор как я видел тебя в последний раз.

– Знаешь, Следопыт, нечестивые времена оставили свой след. А твои дни не нечестивы?

– Мои дни жирком заплывают.

Он рассмеялся.

– Только взгляни на себя: толковать с котом про перемены. – Рот у него кривился, будто он еще что скажет.

– Что? – спросил я.

Он указал:

– Глаз твой, дурак ты эдакий. Это еще что за колдовство? Предпочтешь о том не говорить?

– Я и позабыл, – буркнул я.