Страница 59 из 157
Хотелось метаться в поисках выхода, хотелось убежать, но страх сковал по рукам и ногам, не позволяя сдвинуться с места. Том даже дышал тихо-тихо и через раз, иступлённым взглядом впился в черноту перед собой и нервно бегал глазами из стороны в сторону в попытке разглядеть хоть что-нибудь.
Сердце глухо ухало в груди, поджилки тряслись, мышцы одеревенели от ужаса. Том боялся пошевелиться и не мог оставаться здесь.
На подкашивающихся, не слушающихся ногах Том встал, медленно, еле делая шажки, побрёл вперёд, выставив перед собой руку, а после рванул, как испуганный до смерти заяц. Но натолкнулся на стену.
Это было пределом ужаса. Стены, стены – повсюду стены, и он заперт в них!
Том отшатнулся назад, обернулся вокруг своей оси и больше не смог найти во тьме точку опоры, потерялся на двух метрах посреди палаты.
Казалось, он вот-вот услышит крысиный писк и тогда сердце точно не выдержит, оно и так уже надрывалось в костяной клетке. Или кто-то зайдёт и снова будет нестерпимо больно.
В голове сидело безысходное, убивающее последние силы на борьбу и надежду понимание, что кричать бесполезно. Всё равно никто не услышит и не послушает.
Стало холодно. По памяти.
Том не знал, где находится дверь, сел у стены, где она предполагаемо находилась, подобрал голые, дрожащие коленки к груди.
До того момента, пока не включили свет, он так и не сомкнул глаз. Утром к нему зашла доктор Айзик, приходили и другие доктора, пытались поговорить с ним, обсудить его состояние и причины, вызвавшие его, но добились лишь слёз и истерики. Тома штормило, кидало из крайности в крайность: он то сам тянулся к мадам Айзик, как к чему-то спасительному, хоть сколько-нибудь знакомому, то шарахался от неё, как от огня, уходил в дальний угол палаты и сидел там зверьком. Остальных врачей он вообще не воспринимал.
Только через четыре дня Том более или менее притих. Но заново научиться спать по ночам он так и не сумел. Каждый промежуток кромешной темноты для него был изнурительным кошмаром, и всякий раз казалось, что свет больше никогда не зажжется; он даже не знал, когда наступает рассвет, которого так ждал, задыхаясь в секундах.
Том добирал жизненно необходимый отдых урывками прерывистого сна на протяжении дня. Похудел ещё больше, глаза впали, фарфоровая кожа приобрела мертвенный оттенок. Он превратился в бледную тень самого себя, полупризрака, который заблудился здесь, на земле.
Он ведь уже умирал – должен был умереть в чёрном, сыром подвале: быть съеденным крысами, от заражения крови или истощения. Но тогда костлявая взяла с него откуп четырёхлетним сном, а не жизнью.
Каждый поход в душ превратился в испытание. Том не мог видеть шрамы, напоминающие о том аду, начал ненавидеть собственное тело. Днями натягивал рукав на левую руку, чтобы не натыкаться взглядом на свои увечья.
Том умолял просто выписать его, отпустить.
Хотелось забыть всё, как страшный сон, поверить, что этого не было. Вернуться домой, к папе, и больше никогда не уходить от него далеко.