Родословная ашкенази

После развода с моей мамой, произшедшего по ее, а не его инициативе, он старался сохранить со мной связи. К выпускному школьному вечеру пошил мне у дорогого портного в ателье нарядный выходной костюм. Когда мне потребовалась операция по обрезанию крайней плоти, отягочавшей мое половое созревание, он пошел со мной в больницу, договорился с хирургом и помогал при выздоровлении. На алименты, как полагалось при разводах, мама в суд не подавала – отец и так давал ей деньги вплоть до моего официального совершеннолетия (кажется, до 18 лет).

Мое отношение к отцу и мои отношения с ним всегда были со знаком плюс, хотя и не всегда одинаковыми. В том подростково-юношеском максималистском возрасте, переживая развод родителей, я однозначно стоял на стороне мамы, часто жаловавшейся на «ужасный» характер отца. Мне было ее очень жалко, и я не понимал, зачем он обижает такое доброе безобидное существо, как моя мама. В то же время мне было жалко и папу, тоже ведь родного близкого мне человека, который вот так неожиданно должен был уйти из нашего дома.

Только повзрослев, я понял, что в разрыве двух не может быть повинен только кто-то один.

Второй раз отец женился на Фане Абрамовне Богницкой, высокой чернобровой женщине, интеллигентной, доброй и приветливой. Она была кандидатом технических наук и работала в знаменитом ЦАГИ (Центральном Аэро-Гидравлическом Институте).

Они жили в коммунальной квартире большого 9-тиэтажного дома в Армянском переулке (рядом, действительно, находилось Представительство Армянской ССР). Циклопичность этого огромного здания ныне отмечена расположением в нем одного из важных федеральных министерств. И только теперь, в свои преклонные годы, обремененные артрозными коленками, я понимаю, как тяжело было тогда уже пожилым людям подниматься на 8-ой этаж по крутой лестнице, соединявшей этажи 3-метровой высоты.

В той многонаселенной квартире было 12 комнат и соответственно 12 дверных звонков, электрических счетчиков, а также 12 деревянных поджопных кругов к единственному унитазу в одной на всех уборной и столько же тряпок для вытирания там же пола. В общей кухне вечно стоял пар от чанов, в которых женщины перед стиркой кипятили белое белье. Обычно я приходил туда в гости после демонстраций, на которые нас, служащих государственных учреждений, выгоняли в празничные дни 1 мая и 7 ноября. Армянский переулок находился как раз на моем обратном пути от Красной площади. Поэтому я не без удовольствия после демонстрации приходил по этой праздничной оказии к папе и его хлебосольной супруге. Отец любил застолье, вкусную острую и жирную пищу, добрую выпивку, ему нравилось порассуждать о жизни, о прошлом и будущем, о внутреннем положении и международных делах. А иногда я посещал тот дом и без особых праздников и приглашений.

Но однажды я не пришел, когда меня ждали специально. У отца был день рождения, и я звонил за неделю, обещав обязательно придти.

Однако именно в тот вечер у меня неожиданно появилась острая необходимость в очередном свидании с очередной своей пассией. Сегодня я даже не помню, кто она была, и где я с ней проводил время. Но тогда эта встреча казалась мне крайне важной, даже настолько, что про папин день рождения я просто-напросто забыл. А он долго ждал меня, накрыл стол, поставил бутылку, рюмки, тарелки, купил специально любимый мой шоколадно-вафельный торт. Он ждал меня до 7 часов вечера, потом до 8, до 9. Но я не пришел ни в 10, ни в 11. Отец страшно обиделся и разозлился. В 12 часов ночи он сел к письменному столу и написал большое гневное письмо. Однако потом, по-видимому, остыл и мне не показал.

Я прочел это письмо только после его смерти, и до сих пор испытываю чувство глубокого стыда и сожаления, неисправимой вины и неоплаченного долга, который уже никогда мне не отдать и который до конца моих дней будет лежать тяжелым грузом на сердце.

Позже они вступили в жилищный кооператив и получили большую удобную квартиру в новом доме в районе московского престижного тогда Юго-Запада. Но, увы, Фане Абрамовне почти не удалось пожить в том двухкомнатном раю – ее рано настиг грозный бич времени, страшный прожорливый рак. Она болела недолго, вынуждена была бросить свою любимую работу, ушла по инвалидности, потом всего пару недель пролежала в больнице и умерла. Похоронили ее на территории Донского крематория. Причем, место на этом престижном кладбище удалось получить только благодаря настойчивым хлопотам начальства ее института.

Через год папа женился на некой Елене Александровне, враче-пневмопатологе, русской женщине, перебравшейся в Москву из Узбекистана. После развода с мужем она на птичьих правах ютилась в крохотной каморке при туберкулезной больнице где-то в Подмосковье. А в Ташкенте у нее осталась дочь с семьей, которую я как-то навестил, будучи там в командировке.

Когда папа ушел из жизни, Елена Александровна очень боялась, что я оттяпаю у нее квартиру, такой негатив у нее уже был при разводе с предыдущим мужем. Поэтому на поминках при всех присутствавших родственниках она за столом прочла то самое обращенное ко мне с обидой письмо. Таким образом, очевидно, она хотела показать, как плохо ко мне отец относился, и нечего, мол, мне расчитывать на наследство.

Но я на него и не претендовал, хотя даже и без суда вполне мог получить хотя бы половину денежной стоимости той кооперативной квартиры. Вскоре Елена Александровна, конечно, перетащила в Москву свою дочку с мужем и ребенком.

К своему 70-летию отец обзавелся большим букетом разных хвороб и, наверно, поэтому рановато для его трудоголикого характера ушел на пенсию. Но прожил потом чуть больше года, да, и этот короткий срок лишь ходил по поликлиникам, запоздало пытаясь поправить здоровье, подорванное вредным образом жизни, неумеренным питанием, постоянными стрессами и чрезмерным курением.

Однако больше всего его донимала традиционная мужская болезнь – аденома простаты. Много раз за ночь он вставал с постели и тащился на рандеву с туалетом, неоднократно у него случались очень пугавшие задержки мочеиспускания. Он ходил от уролога к урологу, пока, наконец, не попал к некому профессору Маринбаху. Тот положил его на обследование в одну из юго-западных московских клинических больниц.

Первый же анализ крови показал недопустимо большое содержание в ней мочевины. Для ее устранения папу уложили постель и в вену врезали трубку, через которую стали подавать какой-то улучшающий кровь раствор. Он пролежал с капельницей около суток, и тут совершенно неожиданно случилось несчастье.

Позвонили из больницы и сообщили, что у папы в одном из кровеносных сосудов оторвался тромб и произошел инсульт. Я приехал в больницу, когда его на передвижной кровати везли в реанимационную палату. Мы встретились с ним глазами, мне показалось, что он мне улыбнулся краем рта, и я вдруг подумал, что вижу его последний раз. Так оно и было.

Захоронили урну с папиным прахом на территории того же Донского крематория под тем же памятником, где уже была Фаня Абрамовна. Ее брат Семен очень боялся, что я, наследовавший документы на это кладбищенское место, их ему не отдам. Он был под прессом памяти о скандале, связанным с категоричным отказом моего папы передать ему после смерти Фани Абрамовны права на это место.

Но я без всяких-яких отдал Семену Абрамовичу все бумаги, и теперь, посещая могилу отца, лицезрею на том же памятном камне фаянсовые портреты не только его самого, но его жены и его родителей.

Это была настоящая любовь

Она была маленькой изящной девушкой с большой привлекательной грудью, тонкой шеей, черными чуть волнистыми волосами и живыми яркими глазами (рис. 16). При первой же встрече я сильно запал на нее, и сразу же пригласил к себе домой. Предлог был под руками – мне только что удалось переписать у кого-то на свой маг модных тогда сестер Бэрри. Одной ей, видимо, придти было неловко и она привела с собой своего брата Володю, который был на 2 года моложе меня. Мы слушали идишские песни в джазовой обработке, болтали о том, о сем. Когда гости ушли, я увидел на столе оставленную Изой авторучку. «Может быть, этим она дает мне повод позвонить ей, – подумал я, – значит, скромная тактичная девочка. И наивная, неужели я не нашел бы способ достать ее и без какого-то намека?».