Родословная ашкенази

У отца была благородная, этакая импозантная внешность: стройная осанка, гордо посаженная голова с заемом длиных седых волос и большим породистым носом с горбинкой. Он всегда носил чистые белые сорочки, красивые галстуки и строгие темные двубортные костюмы английского покроя. Говорил он медленно, степенно, а главное, обладал ясным здравым умом, что привлекало к нему в институте самых разных людей, приходивших посоветоваться по служебным и даже личным делам.

Рис. 14. Молодожены, Сочи, 1930 год.

После заключения пресловутого пакта Молотова-Рибентропа папа оказался всключенным в группу советских специалистов, участвовавших в переоборудовании сталелитейных заводов Круппа, выпускавших вооружение. Как я понимаю, он обладал некими важными знаниями в области различных специальных присадок-добавок, применявшихся при выплавке легированной стали для повышения прочности танковой брони, оружейных и орудийных стволов. Однажды с какого-то совещания, где были и немецкие инженеры, папа принес домой удивительный цанговый карандаш, на стволе которого плясали забавные крупповские человечки.

В самом начале войны отцу, как ценному работнику, дали «бронь», то есть, освобождение от мобилизации. Вместо фронта его послали на работу в Златоуст, где поначалу ковалось лишь холодное оружие (штыки для винтовок, сабли для ковалерии, кортики для морских офицероа). Позже там, кажется, стали производить и более важные для армии орудия войны. Потом до самой пенсии отец служил главным инженером проекта в московском Государственном институте редких металлов (ГИРЕДМЕТ).

Кроме основной работы, папа много вкалывал «налево», то-есть, делал «халтуру». Позже это греческое слово приобрело пренебрежительное значение, а в то время означало только подработку к основной часто крайне скудной инженерской зарплате. В кругу советской технической интеллигенции это было широко распространено.

Но, я думаю, для отца эти занятия были не только средством дополнительного заработка. Он любил свое дело, увлекался им, поэтому с удовольствием брал разные левые работы и сидел вечерами за письменным столом с логарифмической линейкой. А просто так отдыхать не очень-то и умел. Хотя любил музыку, знал некоторые оперные и опереточные арии, любил и умел неплохо танцевать, особенно вальс и фокстрот.

В конце «роковых» сороковых годов ни один «низкопоклонник перед Западом» не мог избежать заслуженного наказания. А посему как-то вечером, зайдя на кухню нашей коммунальной квартиры, я обнаружил на нашем столе рядом с керосинкой «Московскую правду» с жирными карандашными пометками. Я взял газету и увидел небольшую заметку с названием «Расточительные проектировщики». В ней говорилось:

«В то время, когда весь наш советский народ самоотвержено трудится над выполнением данных Партии и Правительству обязательств по досрочному выполению сталинской пятилетки в четыре года, по хозяйственному сбережению средств и материалов социалистического производства, кое-где еще находятся отдельные горе-проектировщики, которые позволяют себе расточительно расходовать недопустимо большие суммы народных денег.

Так, в московском институте Гиредмет при прямом попустительстве дирекции некий главный инженер проекта Зайдман Александр Давидович запроектировал на заводе в узбекском городе Чирчик дорогостоющую технологическую линию по западногерманскому образцу.

Как сказали вашему корреспонденту в Парткоме института, инженер Зайдман уже не первый раз пытается протащить в свои проекты чуждые нашему советскому обществу западные стандарты и иностранные технические решения. На заседании Партийно-хозяйственного актива была принята резолюция, осуждающая низкопоклонство некоторых инженеров перед Западом. «Пора остановить расточительство, допускаемое безродными космополитами!» – говорилось на заседании Партхозактива.»

Я тут же схватил пальто, шапку, перчатки и побежал к метро.

Отец сидел в кресле, запахнув свой старинный длиннополый халат из мягкого серого сукна и, наполнив маленькие хрустальные рюмки пятизвездным армянским коньяком, смотрел на меня вовсе не такими уж грустными глазами.

– Я бежал к тебе, думал ты убит и подавлен, – сказал я, – но, к моему приятному удивлению, ты не выглядишь более мрачным, чем в тот раз, когда взял пять взяток на мизере.

– Что говорить, сынок, – ответил отец, – конечно, дела мои – далеко не кофе с ликером. Но и не касторка с перцем. Во всяком случае, нос вешать рано, Партхозактив – еще не районный Нарсуд. И понять его вполне можно – «цыпленки тоже хочут жить». Надо отчитаться перед Райкомом, галочку поставить, доложить, что космополита долбанули, задание партии выполнили. Я вчера был у директора, он успокоил, сказал, что тронуть меня не даст. Говорит, придется разжаловать в инженеры и вкатить выговор с занесением в личное дело. Ну, и черт с ними, все равно я буду заниматься теми же своими делами.

К счастью, так и получилось, как сказал директор Гиредмета – отец остался в институте, хотя и на должности простого проектировщика (рис. 15).

В 60-х годах, когда лаборатория, где я работал, располагалась на Полянке неподалеку от папиного Гиредмета, мы с ним виделись довольно часто. Ходили днем обедать в одно из местных кафе, встречались после работы и шли вместе до метро. Он рассказывал о своих проектных делах и острых длительных конфликтах с коллегами – кое с кем из них он, мягко говоря, не ладил.

Рис. 15. Главный инженер проекта института «Гиредмет», Москва, 1965 год.

Как-то он устроил мне подработку – надо было дать платное Заключение по поводу подтопления подвалов одного промышленного здания в Рязани. В сопровождении еще двух сотрудников мы на их служебном рафике отправились через Коломну на обьект. По дороге машина пару раз останавливалась «на подзарядку», как выражались мои спутники, что заключалось в раскупоривании очередного бутыльона белого-ловки, которая тут же опорожнялась. Мне это очень не понравилось.

Нет, папа не был никаким выпивохой. Просто он любил жизнь, вкусную еду, вино, не ограничивал себя разными диетами, много неудержано курил, никогда никакой физкультурой не занимался и вообще не следил за своим здоровьем. Наверно, это и привело к тому, что, уйдя на пенсию в возрасте 70 лет, он целый год только и делал, что ходил по докторам. То ему надо было лечить больные постоянно мерзнувшие ноги, то пришлось вырывать сильно пораженные кариезом зубы и ставить зубные протезы.

Надо признаться, что для меня папа был главным авторитетом во всех жизненно важных вопросах. Вместе мы решали проблему выбора моей профессии, это он меня отговаривал идти учиться в гуманитарный институт. Я советовался с ним, когда поступал в аспирантуру, когда переходил на очередную новую работу, которую в начале своего рабочего пути менял почти каждые полтора-два года, когда выбирал тему диссертационной работы и даже, когда собирался жениться.

Но характер у отца был, мягко говоря, нелегкий. Он мог неожиданно выйти из себя, накричать и не за что обидеть. Из-за этого у него каждый раз то тут, то там появлялись враги, с которыми он долго не мог никак помириться и сам это тяжело переживал. Домашним тоже от него доставалось, мама часто плакала, они сутками не разговаривали, и обстановка в доме была очень сложная.

…Разводились они долго и трудно. Сначала отец устраивал демонстрации, ложился спать на пол, не завтракал и не ужинал дома. Потом, когда развод был оформлен, он выхлопотал себе отдельную жировку на часть площади в нашей комнате, которую перегородили шкафом и буфетом. Мне пришлось преребраться в коридор, в нем забили парадную дверь, и получилась, хотя холодная и сырая, но отдельная, моя первая в жизни, собственная комната.