Медиареальность

Интернет, социальная сеть, аватар, мем, чат, блог – символы новой эпохи, нового стиля общения, новой ступени свободы в выборе самоидентификации и самопрезентации, способов выбора друзей по интересам – свидетельства столь очевидные, сколь и часто воспроизводящиеся. Оппоненты, кажется, давно посрамлены, записаны в разряд ретроградов. Однако ничего так не шатко, как общее мнение. Вспомнив о поворотах в философии, скажем, что каждый новый поворот добавлял критической дистанции к тому, чем он пользовался, а в итоге, ступень свободы по отношению к средствам, которые использовал человек в реализации своих целей. Общее мнение становится проблемой.

В современном отношении к насилию в медиареальности или, что здесь одно и то же, к медианасилию, проявляется странная асимметрия: когда говорят о позитивных моментах новых медиа, интернета, сети, то говорят в прагматических категориях: удобство, быстрота, легкость и доступность получения информации, сообщения, коммуникации; а когда говорят о негативных, то обвинения исходят из этического, психолого-педагогического или правового дискурса: сцены насилия, порнография, разобщение пользователей, вред физическому и психическому здоровью, рост агрессивности и т. п. Но прагматическая польза и нравственная оценка – две стороны одного и того же феномена. И лишь отказ от метафизического плана рассмотрения противопоставляет их. На уровне существа сущего проявляется то тождество онтологического и аксиологического подходов, мысли и бытия, слова и тела, формации и информации последнего, которое в теме насилия невозможно игнорировать. Прагматическая установка, доведенная до предела, неизбежно влечет ужас насилия. Так, согласно В. Н. Топорову, Иисус Христос не отменяет кровавый ритуал, но доводит его до ужаса, ведь последний есть доведение полезности и оправданности до предела, до невозможности; ужас, кроме всего прочего, «объясняется той гипертрофией “полезного ”, когда оно становится своей противоположностью».49 Это же приводит к необходимости анализа специфики проявления в медиареальности добра и зла, пользы и вреда, свободы и насилия.

Выходит то, что медиареальность – новое качество, которое возникает как эпифеномен новых медиа. Медиареальность – реальность всех. Ее природа двойственна, чувственна и сверхчувственна одновременно (чувственно-сверхчувственна), что позволяет ей включить виртуальную реальность как свой закономерный, но исторически предшествующий этап описания субверсий реального, хотя в иной методологической перспективе, имплицитно задаваемой оппозицией виртуального и реального, субъекта и объекта, внутреннего и внешнего, сколь бы эмоциональные заверения об их единстве не делались. Насилие стало неотложной темой размышления мыслителей разных гуманитарных дисциплин в силу очевидных причин: иллюзии просвещения, века разума и воспитания о преодолении насилия канули в Лету: ХХ век фиксирует тенденцию трансформации зон насилия, в самых чудовищных формах его проявления в тоталитарных режимах, войнах, преступных сообществах.

Природа медиального насилия. Прежде разговора о специфике насилия в медиасреде, о специфической форме медианасилия, стоит обратиться к существу насилия как такового, которое представлено в других работах, здесь же кратко приведем выводы, сделанные прежде.50 В первую очередь привлекают те проявления насилия, которые по-новому моделируют его образ в современности, переоценивают ценности, с ним связанные. Признано под насилием понимать негативные или в крайнем случае вынужденные действия. Для оправдания насилия (а его нужно было оправдывать) Ницше и Фуко используют прием подмены термина – «насилие» замещается «чистой силой». Насилие выносится как частный случай, как модус силы, ее не определяющий и с ней сущностно не связанный. «Дело в том, – соглашаясь с Фуко, замечает Ж. Делёз, – что насилие воздействует на тела, объекты, или определенные существа, меняя или разрушая их форму, тогда как у силы нет других объектов, кроме других сил, нет иного бытия, кроме взаимоотношений».51 Сила может быть помыслена в традиции чистой воли (Рure Will) вне обусловленности чем-либо или кем-либо извне. Но чистая воля, как и прочие гипостазированные объекты, пребывает в покое и неизменности только до тех пор, покуда не сталкивается с вязким миром определенностей, с телами и объектами. Как заметил еще Аристотель, когда «существует нечто вечное и неподвижное, в нем нет ничего насильственного».52 Чистому всё чисто. Однако при этом тематизация современных объектов и реальностей – «в силу» ограниченности пространства чистоты – оказывается невозможной.

Обратим внимание на двойственность понятия «насилие» у Аристотеля: во-первых, он использует его в том смысле, в котором мы понимаем сегодня естественную необходимость, физическую закономерность и, во-вторых, он, не разводя области применимости, включает в физическое описание психологический и эмоциональный ракурсы человека: «Насилие и принуждение, а таково то, что мешает и препятствует в чем-либо, вопреки желанию и собственному решению. В самом деле, насилие называется необходимостью; поэтому оно и тягостно…».53 В физике Аристотель часто использует термины насильно или насильственно, в непривычном для нас контексте – в описании естественно-природных процессов: «Из [предметов], которые движутся сами по себе, одни [приводятся в движение] сами собой, другие – чем-нибудь другим; одни движутся по природе, другие насильственно и против природы … Животное в целом движет само себя по природе, однако его тело может двигаться как по природе, так и против природы».54 Эту генетически унаследованную от животных способность двигаться против природы в полной мере использовал человек. Ею же заданы все культурные формы. Ведь когда мы говорим о выходе из самотождества (самого надежного и устойчивого состояния, что подтверждают не только современные данные биологии, но и теория глобальных систем), тогда мы вынуждены признавать безусловно позитивную роль деформации и изменения исходного состояния. Дело насилия и результаты его неоднозначны: можно говорить как о разрушении и угнетении природы, так и об ее окультуривании посредством ранения, прививки культурных форм.

У Аристотеля, рассуждения которого не были отягощены христианским разделением на «чистое» духовное и «нечистое» телесное проявления, не существовало разделения на насилие к природе и человеку, а также не существовало различия насилия и необходимости (это у него одно и то же). Насилие повсеместно и необходимо, его нет в неподвижном и вечном, – в живом же, становящемся без насилия ничего не свершается. В дальнейшем о насилии стало возможно говорить только тогда, когда сталкиваются два желания (в дискурсе Ницше – две силы), будь они оба очевидными или скрытыми: преодоление одной силой другой – и будет насилием в физическом смысле. При этом речь идет о силах от автономных источников, о суверенных силах, поскольку столкновение сил одной природы будет лишь противостоянием или столкновением равных, но не насилием и подавлением.

Насилие кровно связано с топосом, поэтому аналитика медиа максимвально эффективна там, где, по определению, локализация исключена. Заселение и обживание любого места связано с насилием. Не исключение и медиапространство. Население свидетельствует о насилии, насиловании места. Чуткий к такого рода «единству» противоположных значений архаический язык неразрывно соединяет в одно сопутствующие значения действа: населять, населить и насиловать. И. И. Срезневский в своих материалах для словаря древнерусского языка дает такие значения еще не оторвавшихся друг от друга кровнородственных смыслов: «насельник – житель», «насилово – сильно, много», «насильник – вместо насельник – житель: “Хананеи же и Фарезеи насильници въ земли тои тогда бяху” (Быт. XIII, 7 по сп. XIV в.), “Насильници Гаистии” (Ис. VIII, 20 по сп. XIV в.)», а «насильство» передается автором словаря как «своеволие, притеснение».55 Этим можно было бы и ограничиться, однако язык Великорусской равнины, согласно автору перевода «Риг-веды», обладает рядом преимуществ, которые «определяются как большей степенью соответствия между ведийским и русским в силу лучшей сохранности в нем архаизмов, чем в западных языках, так и большей близостью русской (славянской) мифо-поэтической традиции к индоиранской».56 Хотя такие следы обнаруживаются в ряде других индоевропейских языков, в которых слова, обозначающие жизнь, жизненную силу и насилие (др.-гр. βιος – βιοςομαι и лат. vivo – vis), происходят от общего корня, означающего «жизнь».57

49

Топоров В. Н. Миф о Тантале (об одной поздней версии – трагедия Вячеслава Иванова) // Палеобалканистика и античность / Отв. ред. В. Г. Нерознак. М., 1989. С. 84.

50

См.: Савчук В. В. Насилие в цивилизации комфорта // Антропология насилия / Отв. ред. В. В. Бочаров, В. А. Тишков. СПб.: Наука, 2001. С. 476–497.

51

Делёз Ж. Фуко. М., 1998. С. 97.

52

Аристотель. Метафизика. V 5, 1015 b 15.

53

Там же. 1015 a 25.

54

Аристотель. Физика. VIII 4, 254 b 15; 255 a. См. также: Аристотель. О небе. I 8, 276 a 20–25. Добавим, что древнегреческие слова βιος и βιοςομαι происходят от общего корня, обозначающего «жизнь» (насилие, нарушение) (Словарь библейского богословия / Под ред. К. Леон-Дюфура. Брюссель, 1990. Стлб. 645).

55

Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. Репринтное изд. Т. 2, ч. I. М., 1989. Стлб. 330—331.

56

Елизаренкова Т. Я. «Ригведа»– великое начало // Ригведа. Мандалы I–IV. М., 1989. С. 543.

57

Насилие (нарушение) // Словарь библейского богословия / Под ред. К. Леон-Дюфура. Брюссель, 1990. Стлб. 645.