Страница 18 из 20
Об этом же свидетельствует и то, что легкое предубеждение против третьего лица нам способен внушить любой, самый безразличный для нас человек, в то время как позитивное предрасположение складывается у нас лишь под влиянием кого-то для нас близкого или авторитетного.
Без этой легкости или легкомыслия, с каким средний человек реагирует на отрицательное внушение, поговорка aliquid haeret12, вероятно, никогда не стала бы трагической истиной.
Наблюдение человеческих антипатий, делений на партии, интриг и открытых столкновений побуждает признать враждебность одной из первичных энергий человека. Эта энергия не столько порождается предметом, сколько сама создает себе предмет.
В этом смысле было когда-то сказано, что человек не потому религиозен, что верит в Бога, а верит в Бога потому, что наделен религиозностью как своеобразной душевной потребностью. То же самое относится к любви. Все согласны с тем, что любовь, особенно в юности, не является простой реакцией нашей души на определенный предмет, как ощущение цвета является реакцией нашего зрительного аппарата; душа испытывает потребность любить и направляет ее на любой, мало-мальски удовлетворительный предмет, который зачастую сама и создает, наделяя возлюбленного воображаемыми качествами, которые будто бы и пробудили в ней любовь.
Ничто не мешает нам считать, что и противоположный аффект может развиваться подобным же образом: душа обладает столь же врожденной потребностью ненавидеть и бороться, и для удовлетворения этой потребности сплошь и рядом выбирает и создает себе предметы, наделяя их отвратительными качествами. Что этот механизм проявляется не так явно, как при влюбленности, может объясняться тем, что потребность в любви подкрепляется физиологически и в юности чудовищно обостряется, так что ее спонтанность и обусловленность terminus a quo не оставляет никаких сомнений. Импульс же ненависти лишь в исключительных случаях достигает такой остроты, которая позволила бы осознать его субъективно-спонтанный характер.
Если у человека действительно врожденный формальный инстинкт враждебности как противоположность потребности в симпатии, то исторически, я думаю, они оба являются результатом той самой душевной дистилляции, в процессе которой первоначально единые внутренние движения расчленяются и осознаются как отдельные самостоятельные побуждения.
Всевозможные интересы так часто принуждают людей бороться за какие-то блага или становиться в оппозицию к определенным личностям, что остаточное состояние раздражения, побуждающее к антагонизму, вполне могло сделаться наследственным достоянием человеческого рода.
Взаимоотношения примитивных групп практически всегда выражаются в войнах. Самый наглядный пример – индейцы. У них всякое племя a priori считается находящимся в состоянии войны со всеми другими племенами, кроме тех, с которыми у него заключен мирный договор. Следует, однако, помнить, что на ранних стадиях культуры война – чуть ли не единственная форма межгруппового контакта. Пока не было межтерриториальной торговли и индивидуальных путешествий, пока духовные общности не перешагивали границ группы, война оставалась единственной формой социологических отношений между различными группами.
В примитивном обществе отношения между элементами внутри группы и между группами прямо противоположны по форме. Внутри замкнутого круга вражда, как правило, означает разрыв отношений, враги избегают друг друга и держатся на расстоянии, причем эти явления сопровождают даже вспышки открытой борьбы. Напротив, группы в целом в состоянии мира безразличны друг другу; между ними нет никаких отношений. Лишь во время войны они становятся активно значимы друг для друга. Вполне возможно, что то самое стремление к экспансии и воздействию на окружающее, которое требует мира внутри группы, поскольку лишь мир обеспечивает беспрепятственное взаимодействие и согласование интересов, проявляется вовне как воинственная тенденция.
Антагонистический импульс можно, конечно, рассматривать как нечто самостоятельное в человеческой душе, однако из него нельзя объяснить все проявления враждебности. Прежде всего, спонтанность такого импульса существенно ограничивается предметом: он направлен не на любые, а только на определенные объекты. Так, голод, несомненно, возникает в субъекте, но актуализуется только с помощью подходящего объекта: самый голодный субъект не станет есть камни и палки, но отыщет мало-мальски съедобный предмет. Точно так же любовь и ненависть: даже если допустить, что они возникают в результате исключительно внутренней потребности, для реализации им необходимы предметы соответствующей структуры; лишь при взаимодействии субъекта и объекта возникает явление в его целостности.
С другой стороны, мне кажется, что внутренний импульс враждебности в силу своего формального характера сам по себе слишком слаб, чтобы проявиться, его должен педалировать какой-нибудь материальный повод к ссоре. Чисто формальная жажда борьбы должна быть совершенно безлична; нам все равно, ради чего или против кого бороться, но чтобы реализовать эту жажду, надо возненавидеть противника как личность, а еще лучше вдобавок ощутить интерес к чему-то, что можно выиграть в борьбе. Эти аффекты питают и усиливают душевный импульс борьбы.
Есть элементарная целесообразность в том, чтобы противника, с которым мы по какой-либо причине боремся, возненавидеть; точно так же целесообразно любить того, с кем мы связаны или вынуждены по той или иной причине вместе жить или действовать. Чтобы понять взаимоотношения людей, нужно учитывать эту особенность: некое внутреннее расположение возбуждает в нас те чувства, которые полезны именно в данной ситуации, чтобы ее использовать или вынести, чтобы выйти из нее или ее изменить. Сильное чувство дает нам силы исполнить стоящую перед нами в данный момент задачу и парализовать наш собственный внутренний протест.
Ни одно серьезное противостояние не может продолжаться достаточно долго, если его не поддерживает целый комплекс душевных стремлений, хотя они могут возникать лишь постепенно, в ходе самой борьбы. У этого факта огромное социологическое значение: борьба ради борьбы никогда не существует в чистом виде; почти с самого начала к ней примешиваются посторонние мотивы – отчасти объективные интересы, отчасти такие импульсы, которые можно реализовать не только в борьбе, но и другими средствами. На практике именно они образуют мост между прямой борьбой и другими формами взаимодействия.
Мне известен только один случай, где жажда борьбы и победы как таковая выступает исключительным мотивом действия – состязание или игра, причем такая, где не предусмотрена награда. Во всех остальных случаях к ней примешиваются содержательно обусловленные мотивы антагонизма.
В игре налицо чисто социологическая привлекательность самоутверждения и достижения превосходства над другими; в спортивных состязаниях к этим мотивам присоединяется индивидуальное удовольствие от целесообразного и удачного движения; в азартных играх – сознание благосклонности судьбы, мистической гармонической связи с силами, которые находятся по ту сторону индивидуальных и социальных событий. В любом случае игра и состязание социологически мотивируются исключительно борьбой как таковой. Копеечная игровая фишка, бумажка или спичка, за которую сражаются порой с такой страстью, словно она из чистого золота, наглядно обнаруживает формализм этого импульса борьбы, даже когда борьба идет за настоящее золото, этот мотив зачастую перевешивает материальный интерес.
Однако примечательно то, что именно этот чистейший дуализм для своего осуществления нуждается в социологических формах в собственном смысле слова, в объединительных моментах: для борьбы люди объединяются, а во время борьбы обе стороны подчиняются обоюдно признанным нормам и правилам. Объединяющие моменты не входят в мотивировку борьбы, но реализуется она всегда в объединяющих формах: они предоставляют технику состязания, без них борьба, исключающая всякие гетерогенные и объективные основания, невозможна. Более того, именно в играх, где борьба ради борьбы выступает в наиболее чистом и беспримесном виде, нормы и правила задаются жестче всего; они объективны, безличны и соблюдаются сторонами как священный кодекс чести, гораздо строже, чем в практической жизни и кооперации. Принцип борьбы и принцип объединения – две противоположные стороны одного принципа. Приведенный пример показывает с почти абстрактной точностью, что они не работают друг без друга, и лишь вместе обретают свой полный социологический смысл и действенность.
12
Нет дыма без огня (лат.). – Прим. сост.