Страница 19 из 20
Аналогичная форма, хотя и не в такой беспримесной чистоте, определяет и судебный процесс. Правда, здесь всегда имеется объект тяжбы, который одна сторона может добровольно уступить другой и прекратить борьбу, чего не бывает там, где состязаются из чистой жажды борьбы. То, что обычно называют страстью к сутяжничеству, нередко имеет совсем иную природу, чем страсть к борьбе в играх: это может быть обостренное чувство правоты, неспособность примириться с действительным или мнимым попранием своих прав, с которыми солидаризируется само Я человека.
Упорство и бескомпромиссность, с какой стороны нападают друг на друга во время процесса, на самом деле служат не столько нападению, сколько защите, даже со стороны истца: дело идет о самосохранении личности, ибо личность воспринимает сферу своих прав и собственности как продолжение самой себя, так что всякое посягательство на них грозит ей самой, в конечном счете – ее идентичности и существованию, поэтому судебная борьба вполне последовательно воспринимается как экзистенциальная схватка. В таких случаях мы имеем дело не с социологическим явлением борьбы, а с чисто индивидуальным импульсом самосохранения.
Однако сама форма судебной тяжбы – чистая и абсолютная борьба. Претензии сторон представляются в чистом виде, не смешиваясь с персональными и другими внешними моментами, интересы сторон отстаиваются любыми законными средствами, никакие посторонние смягчающие обстоятельства не принимаются во внимание. Тяжба – это борьба как таковая, в ход процесса не допускается ничего, не принадлежащего собственно к тяжбе и не служащее ее целям. В других разновидностях борьбы, даже самой яростной, всегда возможно вмешательство субъективного фактора, третьей стороны или непредвиденной случайности; здесь все это исключено: идет борьба и ничего больше.
Такое исключение из судебного процесса всего, что не относится к борьбе, ведет к ее полной формализации; формальная борьба противостоит содержанию тяжбы как самостоятельный момент. Это проявляется, в частности, в юридической казуистике, в которой состязаются уже не предметные претензии сторон, а правовые понятия ведут абстрактную борьбу между собой. С другой стороны, борьба иногда переносится на элементы, никак не связанные с тем, ради чего она затеяна.
В развитых культурах правовые состязания ведутся профессиональными представителями сторон, как правило, юристами; таким образом борьба очищается от личных ассоциаций. Оттон Великий постановил, чтобы всякий правовой спор решался Божьим судом – поединком, в котором стороны были бы представлены профессиональными воинами, когда от всего конфликта интересов осталась чистая форма – борьба и победа; только форма связывает саму борьбу и того, кто решает ее исход. Этот пример с карикатурным преувеличением демонстрирует нам редукцию правового противостояния к борьбе как таковой.
Однако именно в силу своей формализованности этот немилосердный тип борьбы – именно потому, что он всецело выведен за рамки субъективных движений, как милость или жестокость, – предполагает единство и общность сторон, причем чрезвычайно строгую и регламентированную. Одинаковое подчинение всех одному закону, обоюдное согласие в том, что решение суда должно зависеть только от объективных оснований;
соблюдение форм, которые ни одна сторона не вправе нарушать, сознание, что весь процесс происходит в рамках социального порядка и власти, которые только и придают ему смысл и достоверность, – все это показывает, что судебная борьба покоится на обширном фундаменте единства и согласия противников по множеству важнейших пунктов. Аналогичным образом, хотя и не в такой мере, образуют единство стороны любого договора, любой коммерческой сделки: при всей противоположности интересов обе стороны признают общие обязательные и обязывающие нормы.
Общие предпосылки, исключающие из правовой борьбы все личное, обусловливают тот характер чистой состязательности, обратная сторона которого – ожесточение, острота, непримиримость и безусловность противостояния. Судебный процесс демонстрирует взаимосвязь дуализма и единства в социологическом отношении не менее наглядно, чем игровое состязание: чем строже и обязательнее единство общих норм и условий, тем обнаженнее, острее и безусловнее борьба. В конечном счете это обнаруживается везде, где противные стороны руководствуются объективным интересом, т. е. где цель борьбы и сама борьба отделены от личностей.
В любом противостоянии можно выделить два крайних типа. Борьба может вестись за чисто предметное решение, не касаясь личностей, в личных отношениях при этом может царить мир. Либо борьба захватывает именно субъективные стороны личностей, объективные интересы которых могут при этом совпадать. Так, Лейбниц как-то сказал: «Я готов дружить со злейшим моим врагом, если могу у него чему-нибудь научиться».
Понятно, что такая двойственность может смягчить враждебность и даже свести ее на нет. Но не может ли она привести к противоположному результату, т. е. усилить антагонизм? Вражда, вспыхивающая на фоне согласия и единства в объективном, в любом случае обретает чистоту и уверенность в своей правоте. Если мы сознаем это разделение субъективной и объективной сферы, если мы уверены, что не распространяем нашу ненависть на что не следует, это дает нам сознание, что наша совесть чиста, и при известных обстоятельствах способствует обострению вражды.
Действительный очаг ненависти – самое субъективное в нашей личности; ограничивая ее рамками этого очага, мы порой полностью отдаемся ей, с большей страстью и сосредоточенностью, чем если бы к ней примешивалось множество вторичных мотивов, которые на самом деле возбуждаются одним этим центральным импульсом.
Там, где вражда, наоборот, касается лишь безличных интересов, там, с одной стороны, отпадают излишние обострения и крайности, какими обычно сопровождается перенос предметного спора на личности, с другой стороны – сознание, что мы выступаем представителями высших, надындивидуальных претензий, что мы боремся не за себя, а за правое дело, придает борьбе безоглядный радикализм и безжалостность, какие мы можем наблюдать в поведении самых бескорыстных идеалистов. Не считаясь с собой, они не считаются и с другими и, жертвуя собой ради идеи, полагают, что вправе жертвовать ради нее кем угодно.
Подобная борьба, на которую личность тратит все силы, а победа достанется отнюдь не личности, а делу, выглядит благородно: такой борец ведь тоже человек, однако сумел отречься от всякого личного интереса, стать выше. В такой борьбе объективность представляется благородством. Однако после того, как разделение произведено, а борьба объективирована, ее больше ничто не сдерживает: всякое колебание отныне рассматривается как измена интересам дела, к которым борьба свелась. Отныне каждая сторона отстаивает свое дело и свое право, отказавшись от всего личного и эгоистического; отношения на личностном уровне отныне не обостряют, но и не смягчают ход противоборства; сражение, повинуясь лишь своей имманентной логике, идет с абсолютной остротой и жестокостью.
Особенно ощутимо напряжение между полюсами единства и антагонизма там, где обе стороны преследуют одну и ту же цель, например, при установлении какой-либо научной истины. Здесь всякая уступка, всякий вежливый отказ от безжалостного разоблачения противника, всякое мировое соглашение до достижения решительной победы будет предательством в отношении того дела, ради которого идет борьба, требующая отказаться от всего личного.
Аналогичную форму приобрела со времен Маркса и социальная борьба, как ни отлична она по содержанию от борьбы научных воззрений. С тех пор, как было признано, что положение рабочих определяется объективными условиями и формами производства и не зависит от желаний и поступков отдельных лиц, из социального противостояния исчезает личное ожесточение. Конкретный предприниматель не представляется больше кровопийцей и проклятым эгоистом, рабочий не обязательно должен быть жадным бездельником, обе партии перестают упрекать друг друга в злонамеренности и взывать к совести. В Германии социальная борьба опредмечивается теоретически; в Англии – практически, в деятельности профсоюзов. Личностный, индивидуалистический антагонизм преодолевался у нас абстрактной всеобщностью истории классового движения, у англичан – строгим надындивидуальным единством в акциях профсоюзов и союзов предпринимателей.