Страница 64 из 84
Марийка в сознании барона предстала очень юной и обворожительно красивой, как тогда, совсем давно, в молодые их годы, когда они так страстно любили друг друга и вместе строили планы на будущее…
Высокая, тоненькая, как стебелек, с распущенными длинными волосами, одетая в полупрозрачное, словно сплетённое из лучей солнца длинное золотистое платье, она показалась ему какой-то неземной, какой-то воздушной, будто бы сотканной из эфира.
Большие её синие глаза светились счастьем. Она была весела, громко смеялась и всё что-то говорила, говорила ему, а он не понимал её слов и только всё тянул и тянул навстречу её протянутым в его сторону рукам свои протянутые к ней руки. Он видел, как она изо всех сил пытается ухватить его, своего Стефана, за руку и куда-то повести за собой. Но соприкоснуться их рукам, как они к этому ни стремились, никак не удавалось…
Неожиданно…барон открыл глаза… Осмотрелся… Нашел себя лежащим в своей постели. «Так это был сон?.. – пробежали мурашки по его телу. – А словно наяву её видел!..» – подпрыгнул он в кровати. И вдруг он вспомнил… Вспомнил и воскликнул: «О, да!.. Да!.. Именно Марийка мне сегодня снилась всю ночь. Именно она! Что же мне снилось-то, связанное с ней? Что же снилось-то???» – нещадно теребил он рукой свою маленькую бородку, пытаясь припомнить фрагменты ночных сновидений. Но… вновь неудача!.. Сколько он ни старался воссоздать в своей памяти события сна, связанные с Марийкой, ему этого никак не удавалось. Единственно, что осталось ему в утешение, это ощущение того, как он долго и сладко любил её сегодня во сне. Любил… Именно любил… Почти так же, как это могло бы быть наяву… Он даже всё еще ощущал запах ее тела, её волос, ощущал на своем лице ее жаркое дыхание, страстные прикосновения её мягких, словно лепестки роз, губ…
Барона обдала волна острого чувственного влечения к ней. Он почувствовал, как каждый мускул его тела охватило мучительно-сладостное напряжение. Сердце его застучало учащённо, в голове всё поплыло, и он страстно, мучительно страстно возжелал женщину. Нет!.. Не просто женщину!.. Её!.. Только её, ненаглядную свою Марийку. Возжелал точно так же, как тогда, давно-давно, ещё в юности, когда они вдвоем с ней сидели в полумраке комнаты у разожженного камина и затронули в разговоре тему, которая так горячо заставила трепетать их юношеские сердца. Он вспомнил взор панны Марийки, наполненный пожаром страстей. Вспомнил, как тревожно пульсировала её рука в его руке. Тогда они были так близки от первого в их жизни поцелуя! Так близки!.. Но панна Марийка неожиданно вырвала свою руку из его руки и спешно отошла к окну.
Как сейчас, видит он её высокий, стройный силуэт на фоне окна, за которым уже сгустились сумерки. Она стояла к нему спиной и делала вид, что пытается что-то рассмотреть за темным стеклом. «Глупышка!.. – усмехнулся он тогда в душе, – ну что ты сможешь рассмотреть сейчас там, за окном, когда на улице уже почти непроглядная тьма? Какая ты у меня робкая, девочка моя. Какая боязливая. И насколько девственна! Девственна, словно Святая Мадонна. И до чего же желанная!.. Безумно желанная…».
А еще он вспомнил, как тогда, на подъёме захлестнувшего его влечения к панне Марийке, подошёл он к ней сзади, стоящей у окна, подошел потихоньку, чтобы не спугнуть проснувшуюся в ее девичьем сердце страсть, и пылко, возбужденно прильнул своим взволнованным телом к её телу, такому жаркому, такому ласковому, такому вожделенному… И она не отстранилась от него… Напротив, с той же страстью прильнула к нему всем своим естеством… Но… только на ничтожно малое мгновение прильнула – и тут же, выскользнув из его объятий, смущенно пояснила, что уже поздно и ей пора ехать домой…
– Ох-хо-хо… Упустил я тогда момент!.. Упустил!!! – сильно нахмурив брови, сокрушённо произнес барон… – Ладно!.. Черт с ней, с этой панной Марийкой! Упустил и упустил…
Зато теперь он проснулся окончательно и принялся прислушиваться к голосам прислуги, накрывающей для него к завтраку стол в гостиной. Запахи еды, запах свежеиспеченного хлеба пробудили в нем аппетит и он, ещё немного полежав, решительно встал с постели, накинул поверх длинной ночной сорочки шелковый шлафрок, взял со стола колокольчик и позвонил прислуге…
На его звонок явились два камердинера. К этому времени, как правило, к полудню, ими для хозяина уже была приготовлена тёплая ванна с добавлением розового масла и все принадлежности для скрупулезного ухода за его бородкой и усиками. А также всевозможные расчёски и щёточки для тщательной укладки его волос.
На плечиках была развешена свежевыстиранная, тщательно отутюженная белоснежная сорочка. Стояли начищенные до блеска кожаные коричневые сапоги.
После утреннего туалета барон Ордоновский, благоухающий чистотой, свежестью и запахом дамасских роз, появился в гостиной.
На нем была белая, свободного кроя сорочка из натурального шелка с большим отложным воротником и длинными рукавами на высоких манжетах. Манжеты сорочки были застегнуты на ряд мелких, обтянутых белым шелком пуговок. Точно на такие же пуговки была застегнута и сама сорочка, но только до середины его широкой, могучей груди, на которой переливалась своими витиеватыми гранями толстая цепь с прикрепленным к ней золотым медальоном, на лицевой створке которого была изображена мудрёная магическая пентаграмма, инкрустированная самоцветами.
Пояс его светло-коричневых, с золотыми лампасами узких брюк, в которые была заправлена сорочка, украшал широкий, коричневого цвета кожаный ремень с крупной позолоченной пряжкой. Длинные стройные ноги обтягивали высокие коричневые сапоги.
Жгуче-чёрные кудри его волос были зачесаны назад, маленькая, аккуратная бородка и небольшие усики смотрелись идеально ухоженными…
Итак… намытый и начищенный до блеска барон, благоухающий свежестью и ароматом дамасских роз, появился в дверях гостиной, где для него уже был накрыт к завтраку стол. Но что это?.. Почему его густые, черные вразлет брови стали собираться к переносице?.. Почему уголки капризного рта опустились книзу, а во взгляде больших карих глаз появилось негодование?.. Негодование чем?.. Ах!.. Вот оно, в чём дело… В гостиной к его появлению оказалось слишком много прислуги, гораздо больше, нежели это под силу было выдержать его нервам. Запуганные, с усталыми лицами слуги, всё поняв без слов, неслышной поступью покинули помещение. Через короткое время в гостиной остался один единственный лакей, занимающий в имении барона должность дворецкого.
Это был пан Густав… Высокий худощавый мужчина в возрасте около семидесяти лет, который верой и правдой служил семейству господ Ордоновских на протяжении нескольких десятилетий. Очень опрятный, всегда в белых перчатках и всегда во фраке, который, по обыкновению, был у него начищен и отутюжен безукоризненно.
Был пан Густав человеком богобоязненным, очень миролюбивым и честным. В его задачу входило прислуживать барину во время его трапезы. Обслуживал он барина без суеты. Ступал бесшумно. Не мельтешил перед его глазами и никогда не стоял у него за спиной. За долгие годы службы он научился чувствовать своего хозяина… Знал, когда следует убирать одно блюдо и подносить другое. Заранее знал, какое из блюд его избалованному барину придется по вкусу, а какое, скорее всего, может быть сметено им со стола со страшным ревом и скандалом.
Барон, удовлетворённый тем, что слуги всё правильно поняли и вовремя покинули гостиную, доброжелательно пожал руку пану Густаву и окинул взглядом сервированный для него к завтраку стол.
Среди многочисленных блюд барон выделил для себя два пышных, с хрустящей корочкой каравая. Один каравай был испечен из ржаной муки, второй из муки белой, пшеничной. Караваи лежали на белоснежном рушнике, яркие, замысловатые узоры на концах которого были расшиты крестиком. Караваи не были порезаны на кусочки, они сохраняли свою первозданную форму – ту, с которой их и вытащили из печи. Пышные, круглые, румяные, выпеченные с мудреным орнаментом в виде колосьев пшеницы, полевых цветов и каких-то птиц, смотрелись они помпезно и аппетитно.