Мёртвый хватает живого

Лицо Регины было мокро от снега. Она шла так быстро, как могла, и было у неё желание отломить у сапог каблуки — или вовсе снять обувь. Как сняли её те голыши.

Но они не снимали обувь. Номерок на ноге у голой старушки — не знак принадлежности к партии «Голая Россия», а бирка из городского морга.

Она остановилась. Из морга. Иностранцы.

Dead, dead, fast food!

И ещё что-то о живых они говорили. Говорили с испуганными лицами. Living dead. Вот чего они боялись. Living dead. Живые мертвецы!

Для них, западных людей, воспитанных на фильмах Джорджа Ромеро и Зака Снайдера, это обыкновенно. Живые мертвецы появились на улицах города — значит, надо покидать город. Вполне будничное действие, ничего экстраординарного. Чемоданы, такси, аэропорт или жэдэ вокзал. Гуд бай, Тьюмэн, гуд бай, Раша. Ещё одна русская загадка? Тшелябинск? Свалки ядерных отходов? Пусть русские сами отгадывают свои проклятые загадки. «Поживёшь в России недолго — останешься иностранцем, — говорил ей Том Питчер, вашингтонский журналист, побывавший в Тюмени в прошлом году. — Поживёшь в России долго — станешь русским».

Living dead. Номерки. И те, одетые, в машинах. Людоедство. Откуда это? Почему? Почему не в Москве, не в Вашингтоне, а в Тюмени — столице деревень? Нефть, газ, как любят повторять иностранцы? Или и вправду какая-то радиация? Но откуда взяться в Тюмени радиации? Тут вам не Чернобыль, господа. А что, в Чернобыле оживали и разгуливали мертвецы из морга? Или в Хиросиме и Нагасаки наблюдалось явление жадных до человеческой плоти living dead с белыми лицами?

Американцы не желают разбираться в русской жизни, чтобы не заразиться русским духом, но ей, русской, опасность стать русской не грозит. Ей уже терять нечего. Кстати, Том Питчер говорил ещё вот что: «Немец или пакистанец, которые живут в Америке долго, становятся американцами. Русский, который живёт в Америке долго, остаётся русским». — «Быть русским, по-вашему, — хроническая болезнь?» — спросила у него Регина. — «Это как проклятие, — ответил Том. — Это как чёрная метка. Вы всё время стоите на грани смерти. Вы не умеете жить. Думаю, вы и не хотите».

И вот — living dead. Метка, правда, скорее белая, чем чёрная. Но о грани смерти замечено очень точно. Уж куда точнее. Со стороны всегда виднее, учила Регину мама. Вот Том Питчер и другие иностранцы и видят. И сейчас увидели. А мы, русские, — диск в сейф. Страусовая политика. Солипсизм. «Вы сами себя губите и уничтожаете, — говорил Питчер. — Не умеете жить. Другие сильные народы подавляют и уничтожают не себя, а вы — себя. Другие умные народы делают себе в прибыль, а вы — себе в убыток. Когда-нибудь вы поймёте, что едите сами себя, но будет поздно».

Едите сами себя. Когда-нибудь вы поймёте…

Если она, Регина, будет молчать — как Сан Саныч, то никогда не поймёт. Среди журналистов много женщин именно потому, что женщиной руководит страсть по имени Любопытство, а мужчиной всего лишь страсть к писанию и славе.

Но на университетских журфаках гасят стремление творить, а в телестудиях уничтожают на корню журналистское любопытство. И остаётся одна фантазия — у тех, у кого она есть от матушки-природы. Нет, женское любопытство учёбой не вытравишь…

Через показ репортажа можно было бы провести опрос среди населения: кто и где видел в городе подобное. Можно было бы подключить милицию. Тем более что в милиции есть пострадавшие. Но — диск в сейф, а голову в песок. В России общественности нет, а есть электорат. Телеэлекторат! — смеются весёлые политологи. Жить весело, жить легко, — она и сама любила это повторять.

Она опубликует материал в Интернете — пусть это будут не самые лучшие фотографии с малопиксельной телефонной камеры, она дополнит их текстом, она обратится к людям, которые больше похожи на людей, чем на телеэлекторат, — и она не только даст людям информацию, но и получит возможность узнать что-то. Обратная связь. Быть может, посетители пришлют ей фотографии, комментарии, дадут ссылки. Вместе они выяснят, почему в Тюмени объявились белые мертвецы, рассматривающие живых людей как fastfood. Вместе они начнут избавляться от чёрной (белой) метки, от хронической болезни русскости… Вот о чём должен бы мечтать журналист! Премии!..

С чем мы столкнулись? Радиация? Или прав Сан Саныч, и по улицам разгуливают психопаты-людоеды? Или есть какая-то связь с «филиппинским гриппом»? И эта странная дезинфекция — «плановая», — о которой упомянул Сан Саныч…

Она поищет информацию в «Google» и «Яндексе». Она не «чайник», она введёт в поле запросов: «Living dead in Tyumen». А также: «вирус в Тюмени», «заражение в Тюмени», «людоедство в Тюмени», «перекрытие тюменских водозаборов»…

Она ускорила шаг. Правая нога в лодыжке побаливала, а у левой ныла пятка, там, где был каблук, и почему-то болела шея и кололо под левой лопаткой. Наверное, это из-за того, что она полдня провела на ногах да ещё на каблуках. Нет, её никто не кусал. Господи, это ещё не хватало воображать!..

У Мориса Тореза она перешла улицу Республики. Сказала себе: «Хватит этой каблучной пытки. Поедешь на автобусе. И быстрее выйдет. Нет у тебя времени. Может быть, его нет уже у всего города. На грани смерти… Кто знает, что случится дальше?… И, может быть, в автобусе узнаешь свежие новости. Люди на улицах и автобусные пассажиры — вот лучший источник городских новостей. Не того, что выдумано такими, как ты, и оплачено пиарщиками, а того, что происходит на улицах и в квартирах. Надо маме позвонить». Регина достала из-под куртки мобильник. Снегопад редел.

— Мамульчик, ты слышишь меня? Да, я тебя слышу хорошо. — Регина откинула капюшон. Оглянулась. Никто её не преследовал, никто не притаился справа, у подвального пивного бара, и никаких голых или белолицых поблизости видно не было. — У тебя всё в порядке? Да, у меня всё в порядке. Мой голос? Голос такой потому, что иду с жуткого репортажа. Нет, со мной ничего не случилось. Ты же знаешь, мамульчик, со мной никогда ничего не случается. Случается только с хорошими девочками, а я плохая, и потому буду жить до ста лет. — Ей надо было сразу позвонить маме. Голос у мамы всегда такой уверенный, такой бодрый. Такой молодой. Когда они жили вместе, её бой-френды путали маму с ней. И мама, бывало, притворялась ею. И соглашалась на свидание. А потом они вдвоём хохотали над бой-френдом, которому приходилось отсидеть в ресторане в обществе мамы.

Люди на остановке выглядели вполне обыкновенно. Буднично. Господи, мама говорит с ней, а она её не слушает.

— Мам, я прослушала всё, что ты сказала. Репортаж не выходит из головы. Почему была на Орджоникидзе, иду домой отдыхать, а к тебе не зашла? Я не совсем отдыхать иду… у меня задание сделать репортаж. Быть может, самое главное в жизни задание… Кто дал задание? Я сама его себе дала, мама… Я знаю, что я на себя не похожа. Наверное, я делаюсь хорошей, и не судьба мне прожить сто лет, а только девяносто… Мам, я перезвоню тебе позднее, из дома. Ближе к вечеру, хорошо? Подожди, не клади трубку. Давай-ка с тобой договоримся: не выходи сегодня никуда из дому и никому — никому, включая твою Женю Михайловну, — не открывай дверь. Почему? Слишком у меня мало времени и мало информации, чтобы объяснить. В городе произошло несколько ужасных преступлений, и преступники не пойманы. Какие-то психопаты. Маньяки. Такие страшные, что мой Сан Саныч репортаж зарубил. Чтобы публику не пугать. Я видела их, а Коля снял их. Да, они и есть герои моего репортажа. Коля, наш оператор, убит. Мамульчик, не выходи никуда и запрись на оба замка, я тебя умоляю. Вечером я тебе позвоню — и скажу, что нового. Я уверена, их поймают. По радио и по телевидению вряд ли что передадут. Ты же знаешь: у нас передают только тогда, когда ловят. Тогда начинается реклама властей. Но ты слушай радио и включи телевизор. Только не наш канал. Диск с моим материалом у Сан Саныча. Я дура. Не надо было ему диск отдавать. Надо было взять и пустить репортаж в Сеть. Ну, в Интернет. А я поехала в телецентр. Дура, и дура. А он — диск в сейф. Иди, говорит, домой, отдохни часика три-четыре. Помнишь, я только-только устроилась на «Тюмень ТэВэ», и вернулась вечером домой, и возмущалась той журналистской аксиомой, которую в первый же день стал внушать мне Сан Саныч?… «Русский человек думает: если что-то случается, но это не показывают по телевизору и об этом не пишут в газетах, то, значит, это происходит только с ним». А потом мы удивляемся, почему в России нет гражданского общества!.. Да, мама, я теперь другая. А когда ехала с утра на работу, не была ещё другой. Неужели должен был умереть человек, чтобы я переменилась? У меня такое чувство, что до сегодняшнего утра я не жила, а просто была. Помнишь Марию Ачкасову? Психологиню, у которой я брала интервью? Мы потом одно время болтали по телефону. Она: люди не меняются, меняется отношение, а я: сегодня отношение у меня хорошее к тому, кто платит, а завтра плохое, потому что он не платит или платит мало. В общем, она мне из теории, а я ей из практики. А сегодня Коли не стало. И меня не стало — той, прежней. Я будто проснулась. И я поняла, что это эти разговоры о «не меняющемся человеке» — словесный мусор, психологический вздор, и что человек, если уж с ним что-то сильное произошло, может так перемениться, что окружающие, будь они учёными с психологическими степенями, его и не узнают. Я, пожалуй, и внешне переменилась… Я уверена, у меня не только слова и интонации другие, но уже и взгляд не тот. И походка не та… Сапоги эти чёртовы… Мам? Преступники-психопаты? Пока не знаю, что за помешательство. Видела троих, идущих по улице голышом. Совсем без одежды. Да какие тут шуточки. Да, я теперь совершенно серьёзна. Нет, не без чувства юмора, но с чувством… правды. Раньше я много чего говорила. Наверное, я состарилась. За один день. За один час. Или поумнела. Они голые. Без пальто, без курток. Без сапог. Без трусов и лифчиков. И купальных костюмов. Нет, это не нудисты. Я ни слова от них не добилась, но ведь нудисты на европейских пляжах загорают, а не по Сибири разгуливают. К тому же в конце октября. Зимой, можно сказать. Люди с больной психикой, кажется, без вреда для здоровья могут переносить сильную жару или сильный мороз. Вот и эти… И лица, и тела у них белые. Будто замерзают на ходу. Только жилки под кожей малиновые. Страшные люди. Может, вкололи себе какой-то синтетический наркотик. На моих глазах эти белолицые закусали до смерти двух милиционеров. Зубами, чем же ещё. Загрызли, как волки. Не очень похоже на людоедство, а похоже на безумие. И убить их трудно. Один милиционер стрелял из пистолета, но, кажется, бесполезно. Не выдумываю. Всё, мама, я сажусь в автобус, мне срочно надо ехать и заниматься репортажем. Нет диска? Как хорошо ты всё запомнила, мамульчик. Да, я вся в тебя. Надеюсь, ты помнишь и то, что тебе нельзя выходить на улицу. У меня есть ещё снимки на мобильном телефоне. О которых Сан Саныч не знает и, надеюсь, не догадывается. Впрочем, он плывёт по течению, и догадываться — не его призвание. Целую, мамульчик. Вечером обязательно позвоню.