Мёртвый хватает живого

— Так точно, товарищ полковник.

«Твоя жена и ещё ряд сотрудников…»

Он вздрогнул.

«Рапорт об увольнении подождёт».

Он встал.

— Разрешите идти, товарищ полковник?

Ему хотелось убивать. Очищать от заразы город. И Родину. Кто знает, не угрожает ли вирус Родине? Не время для рапортов. Поняла бы его Тоня? Он спросит у неё. Он только что думал так же, как она, — и не значит ли это, что и она могла бы думать, как он?

— Да, и вот ещё что, — сказал Лысов. — Получи там внизу ВэПэ. Возьми штук шесть или десять. Может, с кем из наших соединишься… Не знаю, что будем делать дальше… Комплектами возьми, с зиповскими патронами, я позвоню сейчас дежурному. А в свой эРВэКа не суйся. Понял, подполковник? И последнее. Убивать этих больных надо в голову. Я не видел, как милиция расходовала патроны, но майор мне сказал: убить нельзя, если не попасть в лоб. Бейте в лоб. Или в висок. Тогда им конец. А в сердце, в живот — не умирают. Это вирусные психопаты какие-то. Говорят, они живут и ходят с пулей в сердце. Это не я сказал, это я передаю тебе слова мента. Майор вряд ли врёт: говорит, видел, как один белолицый, с вырванным желудком, натурально ходил и ел, хотя жратва вываливалась ему под ноги. Ну кто поверит, подполковник?… Вот потому-то и не хочется мне тревожить окружных повторной кодограммой. Скажут: ладно, полкан с утреца не соображает, это бывает, но к обеду-то должен протрезвиться.

Езжай домой, Баранов. Не езди по больницам и по моргам. Где твоя жена, всё равно не узнаешь. ОМОН свозит трупы «белых» куда-то в засекреченное место и там сжигает. Стоят в противогазах и жгут. Это я выбил из них. А то майор вообще не хотел говорить. Езжай домой. Приедешь домой — а там и дочь. Как её зовут-то, Надей?… Тоней?… Антонина Руслановна, что ли? Неудобно как-то выговаривать… Мои-то дома, я же в Решетниково живу. Мне тюменская ядовитая вода не страшна. Сын мой загулял вчера — и проспал университет, так и не пошёл на лекции. Хотел отругать его с утра, да плюнул. Хорош бы был воспитатель: сам на службу проспал… А тут позвонил ему, сказал: не вздумай носа высовывать из коттеджа. Сиди там с матерью и двери никому не открывай. Приеду — расскажу, в чём дело. За мать отвечаешь. Он у меня, когда надо, быстро соображает. Мы их ругаем, а они ребята и девчонки что надо… Да, Руслан, никогда не знаешь, что лучше — жить трезвым и здоровым, и принимать с утра холодный душ, или быть пьяным и грязнулей…

«Я-то принял душ, — подумал Баранов. — В шесть тридцать. Холодный».

— Ну что ты стоишь, подполковник, душу выматываешь? Налить тебе полста фронтовых?

— Разрешите идти, товарищ полковник?

— Иди, иди, мой дорогой Руслан Евгеньевич. У тебя сегодня выходной. Противогазы не забудь получить. И не болей. Разрешаю болеть только с похмелья.

Глава тридцать третья

В телецентр она пойдёт пешком. Через Киевскую, Котовского, Холодильную.

Перейдя дорогу между стоявшими в пробке машинами, Регина прошла недалеко от милиционеров-дэпээсников. Нет, близко к ним нельзя подходить. Она сделает несколько кадров на расстоянии. А потом — в переулок. Вот так… щёлк, щёлк. Боже, а этот дэпээсник — на нём же живого места нет — встаёт!.. И какое белое у него лицо! Много крови потерял?… Господи, да что же тут за обжираловка людоедская?!

По переулку, ведущему к Киевской, в котором приткнул служебную «Газель» Сёма, Регина шагала широченными мужскими шагами. Она бы побежала, да на каблуках не побежишь. Оглядываясь. За ней никто не гнался. Точнее говоря, не шёл медленно. Как те двое: белая старуха и белый парень. Она шла, шла. На лицо её падал снег. Волосы намочило снегом, они свалились набок, по щекам текло. Под этим мокрым снегом можно мыть голову.

Дверцы «Газели» были закрыты. Сёмы не было видно. Ни крови, ни следов борьбы. Регина нашла в адресной книге телефона Сёму. Длинные гудки. Она дала отбой.

Страшно ли ей?

Она не могла этого понять. Она лишь думала о страхе. О том (вперёд, быстрее, в студию, к Сан Санычу; даже что-то родное, тёплое почувствовала она при воспоминании о шефе), что на неё могут напасть, как на Колю, как на человека с портфельчиком (на Сёму тоже, наверное, напали, пока он покуривал возле машины. «Надеюсь, успел удрать»), — но больше всего о том, что ей нужно попасть на телецентр. К Сан Санычу. Шефу. Что у неё последний Колин репортаж. И что это никакая не «Голая Россия» — а уж если из этого получится голая Россия…

Она шла — и не верила в случившееся. Да, фотографии на телефоне, да, Колин XDCAM в сумке. Да, подпрыгивающий толстяк с портфелем, смеявшийся над двоими. Всё так. И всё не так. Это было — и этого будто не было. Она, Регина, идёт по Киевской, поворачивает на Котовского, — и на её пути нет голышей, нет мяса, нет крови. Люди навстречу ей попадаются хмурые, немного потерянные, — но ведь русские люди всегда хмурые, всегда потерянные.

Регина шептала, потом думала, потом снова шептала:

— Это правда? Этой правды мне не хочется. Не желаю, чтобы это было правдой. Не желаю, чтобы это было.

Она то замедляла шаг, то, наоборот, ускоряла. А то останавливалась и оглядывалась, будто желая увидеть отсюда Мельникайте. И Колю. И всё, что там произошло. Вернуться бы — и убедиться, что ничего там не было. Что Коля застрял в пробке на 50 лет Октября — и не приехал к ней. И вообще она всё выдумала. У неё ж богатая фантазия. Она трепалась обо всяких глупостях с таксистом, который подыграл ей, — а потом шла пешком, как она любит ходить, когда не опаздывает, и додумывала то, что придумала вместе с таксистом. И звонок Коле, и звонок шефу она тоже выдумала. Сочинила. И всё из-за опоздания. У неё фантазия и богатая, и больная. И вообще ей нужно аспирин или парацетамол выпить, и улечься не под шефа, а под одеяло. Ватное. В квартире утром было как-то холодно. И она не выспалась. И зачем надо было вчера сочинять про рыбалку? Могла бы и на работе сделать этот муровый репортажик.

Боже, нет, она ничего не придумала.

У неё телефон, а там снимки.

Нет, она не станет их сейчас смотреть, листать.

И диск в сумке.

Она вышла на Холодильную. Быстро, как только могла на каблуках, понеслась к Пятидесяти лет Октября.

Она придёт к шефу, запустит оптический диск — и сама убедится в том, было всё это, или не было. Она будет смотреть на это глазами шефа — то есть будто впервые.

Бред. Она бредит. Вот и шеф скажет, что она бредит.

Нет, он не скажет. Он же журналист. Пусть и редко практикуется. Разве что интервьюирует заезжих знаменитостей. Купается в лучах чужой славы.

Он не скажет: она покажет ему запись.

А на диске — Коля.

И старуха голая, испачканная в Колиной крови, и парень голый, тоже вывозившийся в Колиной крови, — и дэпээсники (не голые), стреляющие в людей, вполне прилично одетых… но таких же бледных, как парень и старуха, и как «муж с женой». И тоже едящих. И перепачканных в крови. Едящих милиционера. Она сняла это.

Белые. Все белые. Такие бледные, что побледневшими их не назовёшь. И те, кто ел дэпээсников, и те, кто ел Колю, — белые. Ужасно белые. С малиновыми прожилками на лицах. Общее у них — не одежда. И не номерки. Белизна!

Наняли четверых актёров, и загримировали…

Натурально сыграли актёры!

Глава тридцать четвёртая

— Регина, ты на себя не похожа, — сказал шеф.

Она расстегнула куртку, повесила её на стул. Потрогала мобильник на груди. Села на диван. Сумочку положила рядом. Огромный кожаный диван. Дурацкий диван. Шеф нарочно его поставил в кабинет, чтобы у всех баб задирались ноги. Она всегда ловила его взгляд на себе. На ногах преимущественно. Спать с шефом? Ха, пусть спит с уборщицей!…

— Колю съели, Александр Александрович.