Мёртвый хватает живого

— Какого Колю?

— Баталова.

— Что ты сказала?

— Баталова.

— Нет, до того.

— Съели.

— Ты больна, — сказал шеф.

Вышел из-за стола, подошёл к ней. Коснулся её лба. Очень долго держал руку на её лбу. Она видела его жилет, вспучивавшийся на животе, и брюки — там, где ширинка, — и ей хотелось оттолкнуть всё это.

— У тебя, по-моему, температура. Ты и меня заразишь. Журналистка, а не знаешь, что в стране эпидемия иностранного гриппа. Не смотрела новости в полночь? Филиппинский грипп: температура низкая, 33–34, а кто-то утверждает, что 22–24, скачет давление. Сильная вирулентность. Человеку так плохо, что хочется умереть. Есть случаи комы. Отправляйся-ка домой. Новости выдаст Ксения. И почему ты не смотришь полночные новости? Сколько можно тебе…

— Они съели его. Это есть на диске, — сказала Регина.

Она вынула из сумки диск. Сан Саныч взял его. Положил на стол. Повернулся. Скрестил руки на груди. Он, наверное, никогда и не думал, что руки у него скрещиваются не на груди, а на животе.

Грипп? Температура то 34, то 22? Температуры в 22 и на градусниках-то нет. Давление скачет… Какую только чушь не выдумают журналисты, чтобы повысить рейтинг!

Или он говорит про грипп из вежливости. Интеллигентно так намекает.

Одно время Регина пила. Не то чтобы на всю катушку и во всю Ивановскую… но пила. И пару-тройку новостей в нетрезвом виде сделала. Шеф вначале не замечал, а потом ему нашептали. Или сам заметил. Она точно не знала. Она перестала пить. Любой, кому нравится его работа и деньги, которые за неё платят, быстро умеет выбрать между водкой и работой. Тут и выбора-то нет! О выборе думает тот, кому водка дороже. Это уже конченый человек.

Сан Саныч, ясное дело, подумал: у неё новый запой. Классика: понедельник, утро. Потому-то она и опоздала. А может, она и не бросала пить. Пила себе потихонечку, как умеют пить женщины. Им не так много надо, как алкоголикам-мужчинам. Пила — и с утра всегда опаздывала. Ну, или почти всегда. Сан Саныч думает, он раскрыл её. Грипп, говорит, у тебя. Филиппинский. А у него тоже есть фантазия. Только убогонькая. Тридцать четыре, двадцать два. Фантазия на тему имён числительных.

Всё, что она скажет Сан Санычу, тот примет за оправдания. За пьяную сказку о людоедах в городе. Колю съели. На улице Мельникайте. Да, милиция была там, когда Колю ели, была через дорогу, но сделать ничего не могла. По очень простой и понятной причине: её, то есть милицию, тоже съели. С потрохами.

Примет за оправдания. Велит ей выпить аспирин или «Алка-Зельцер» и идти проспаться. А потом, скажет, как проспишься, уладим наши деловые отношения. В смысле, кое-кому давно пора написать заявление об увольнении. И безо всякой фантазии.

Или, может, речь у них пойдёт не об увольнении. А о том, что там у него, шефа, болтается в штанах. За ширинкой. (По слухам, кроха размером с детскую соску).

И поэтому она не будет ему ничего рассказывать. Пусть посмотрит. А она будет молчать.

Только чуть-чуть она скажет, чтобы убедить его. Убедить запустить XDCAM.

— Сан Саныч, всё переменилось, — сказала она. — Сегодня утром… Я словно не та.

— Конечно, не та. На твоей причёске лака вдвое больше, чем обычно. И ты сегодня не Снежная, а Водяная. Капает с тебя.

Шутит. Регина подумала: он, стоящий у стола с улыбочкой, плохо маскировавшей раздражение, сейчас в красках и со звуком представляет, как она куролесила вчера с Колей Баталовым, а, может, и ещё с кем-то, как пропустила по пьянке полночные новости, которые ей велено смотреть под страхом смертным, и как обнималась с неизвестным третьим, или как Коля обнимался с неизвестным третьим, пусть будет третьей, и как они, насмотревшись вместо новостей малобюджеток-хорроров, стали изображать голодных африканских людоедов, бороться друг с дружкой на кровати, и Коля был жертвой, а третий, то есть третья, — людоедкой, а она, Регина, снимала их борьбу на Колину камеру, и теперь, с похмелья, притащила диск с записью в кабинет директору, чтобы оправдаться за опоздание. И что они вдвоём — она и он, — закрыв кабинет на ключик, займутся примерно тем же, что записано на диске, но без алкоголя. Они начнут изображать борьбу людоеда и жертвы, а потом она разденется, и он овладеет ею, и будет иметь её и покусывать её.

Проклятая фантазия!.. Житья не даёт. Вернее, как раз даёт: она, фантазия, умение представлять сюжеты там, где другой не видит ничего, кроме скуки и банальщины, и делает из обыкновенного автора школьных сочинений и университетских «эссе» журналиста. Такого, которого и Сан Саныч не спешит уволить. Да. Фантазия, а вовсе не длинные ноги, грудь третьего размера и красные итальянские сапоги.

— Сан Саныч, — сказала Регина. — У них такие особенные глаза.

— У кого — у них?

— Эти глаза смотрят не на вас.

— Мимо?

— Нет, и не мимо. Они смотрят в вас. В глубину.

— В какую ещё глубину?

— В ваше мясо.

Глава тридцать пятая

— Регина, ты не больна гриппом. Ты сошла с ума. И вот что я думаю. Если на диске Колю не съедят, — ты уволена. Отработаешь две недели, и…

— Дальше мне известно. И найду замену. Такую замену, чтобы раздевалась по щелчку ваших пальцев. И по следующему щелчку принимала у стола нужную позу. Раньше я считала, что с возрастом у мужчин потенция убывает, но на вашем примере вижу: прибывает. Вот как мы договоримся: если бедного Колю в записи — и не только в записи, — не съедают, вы увольняете меня по статье, и я безропотно вам подчиняюсь, — но, если Колю съедают, я увольняюсь сама, а вы выписываете мне премию. И тому, что его съели, подтверждением будет не только диск, но и мёртвое тело. Поиграем мёртвым Колей, а, Александр Александрович?

— Мёртвое тело Коли, говоришь?

— Объеденное тело Коли, — уточнила Регина. — Наверное, будет и медицинское заключение.

— И куда же ты подашься, когда уволишься?

Он не верит, не верит. Она и сама не верит. Когда сама не веришь — как убедишь другого?

У неё есть запись.

— А может, вам настало время увольняться, Александр Александрович? Вы, похоже, уже не чувствуете ни правды, ни настоящего сюжета.

— И тебя — в красных сапогах, с немытой головой, — на моё место.

Регина нашла глазами деку. Встала с дивана.

— Хватит трепаться. Мы с вами, Сан Саныч, как две бабы. Немытые волосы? В городе нет воды, вы знаете?

— Отключены все водозаборы. Проводится плановая дезинфекция, и к вечеру всё будет устранено. Как это я — и не знаю? Я директор телецентра.

— А что, «Водоканал» проводит дезинфекции? Плановые? Без предварительного оповещения населения? Вам передали это сегодня, а не неделей раньше, не так ли?

— Ты хочешь сказать, что между отключением воды и тем, что ты хочешь показать мне на диске, есть какая-то связь?

— Какая ещё… связь? — Она чуть не сказала: половая. — Я ничего не хочу сказать, Сан Саныч. Я про волосы немытые говорила. Просто сегодня первый день, когда я чувствую себя настоящей журналисткой. Я пыталась вам сказать, что переменилась, но вы мне не верите. Да и трудно поверить… И потому, что это я, и потому, что это — вы… Я не пью, Сан Саныч. Не надо так смотреть на меня. Но с сегодняшнего страшного утра я чувствую себя настоящей журналисткой. А не журналюшкой в красных сапогах — продающейся не за съёмку новостей, а за делание их. Где, наконец, ваш пульт?… И дело не в том, что вы директор, а я не директор. У нас речь не о сюжете на шестьдесят секунд для вечернего выпуска, а об экстренных новостях. Мы уже так долго треплемся, что с сюжетом нас вот-вот опередят конкуренты. И тогда вам будет неудобно встречаться со мной в коридорах.

— Да ну? Сядь.

Она, кажется, заинтриговала его. Может быть, тем, что назвала себя журналюшкой в красных сапогах.

Или тем, что назвала себя настоящей журналисткой?