Сенат

Мне в замке дали простую комнату, но Кевин пригласил в свою комнату, поэтому без зазрения совести осталась с ним. Мы говорили, обсуждали дальнейшее, стараясь не касаться моей беременности, думали о судьбе Оденкирка и Мелани. Я переживала за них, больно было видеть, как плакала сестра: словно каждый вздох давался ей с трудом. Мне не хотелось оставлять ее одну, но знаю — лучше её сейчас не трогать.

— Все спят?

Кевин кивает, полностью увлеченный ровным наматыванием моей пряди на палец.

— А Мелани?

— Вот это да!

— Что?

— Ты ее назвала Мелани, не Аней.

Я наигранно закатываю глаза: ну да, я многое приняла в сестре. Конечно, странно было по началу, но сейчас ее новое имя неконтролируемо выпархивает, что не замечаю этого. Зато остальные удивляются!

— Как ты думаешь, Мелани и Рэю помогут?

— Не знаю…

Сказано безнадежно. Кевин прячет взгляд от меня: не хочет говорить, что Морган никого так просто не отпускает — либо живой, но покалеченный, либо мертвый. Я отворачиваюсь, ощущая себя ничтожеством: в какой-то момент, там, в Норвегии, я безумно завидовала, глядя на влюбленных и счастливых Рэя и сестру. Они были вместе, и это давало им силы, я же была одна, не зная — дано мне еще увидеть Кешку или нет. Я не желала зла Ане, нет! Никогда! Просто дикое одиночество толкало на зависть — противное нехорошее чувство, которое неслышно подзуживает на фоне радости за другого человека. Бабушка часто в детстве повторяла нам, что злым людям счастье глаза режет. Я знаю, что моей вины в случившемся нет — я же не проклинала сестру, не делала сглаз и другие обряды, но все равно, ощущение, что я не могла радоваться чисто, светло, всей душой за Аню, будто подтолкнуло ее судьбу к такому страшному повороту.

В желудке урчит, напоминая о том, что я плохо ела за ужином, поэтому на автомате бурчу, глядя на пробел между занавесками, в котором занимается новый день.

— Надо что-то в рот положить… Давно не ела. Дочь не кормлена.

И вздрагиваю, так как на живот ложится ладонь Кевина. Вчера мы обходили эту тему, Кевин постоянно кидал взгляды на меня, пока под вечер, когда оказалась у него в комнате под предлогом показать мне свое жилище, я снова не вспылила, сказав, что если у него есть какие-то мысли насчет ребенка и меня, то лучше сказать правду — вынесу всё. Кевин лишь улыбнулся и попросил разрешения снова дотронуться до живота. Разрешила. Он долго держал свою ладонь, будто прислушивался, при этом мило улыбался.

— Обалденно! Никогда не думал, что бывает такая энергетика…

— В смысле?

— Ну, знаешь… Она так похожа на мою, так похожа на тебя, и в то же время она… она… ангельская… Такая чистая, беззащитная! Смеется! Она сейчас смеется!

Я смотрела, как он улыбался, и ревность неприятно поднималась во мне: он чувствует дочь намного лучше меня. Еще попытка спрятать мой знак усложнила легкость распознавания ребенка. Конечно, спасибо Оденкирку, я настроилась на волну дочки, но все равно это было трудно. А вот Кевин, который даже под сердцем ее не носит и знает лишь пару часов, уже вовсю общается с ней на энергоуровне. Твою мать!

— Если назовешь ее Анжелиной*, я тебе ребра переломаю…

Кевин изумленно поднимает глаза, явно не ожидая от меня такого тона.

Но через секунду отводит взгляд и выдает, что времени у нас много и мы вместе выберем нужное имя.

«У нас», «мы» — я сразу поняла, что Кевин теперь видит в будущем меня и дочку рядом с собой. Кажется, у меня появилась семья.

От этой мысли пересохло в горле, а сердце учащенно забилось. Поэтому я попыталась отвлечься, благо поводов было куча: рыдающая Аня через пару комнат, захваченный Морганом Рэй, перепуганные новоиспеченные Клаусснеры, устрашающая Реджина и другие, которые явно беспокоились за них не меньше нас.

Поэтому я изумилась, что Кевин без спроса положил руку на живот. Это радует, что привыкает так быстро.

— Спит? — Я смиренно вздыхаю, что отец чувствует дочь лучше, чем мать.

— Спит…

И снова эта блаженная улыбка, столь непривычная для Кевина.

— Мне кажется, или еще чуть-чуть и ты засюсюкаешь?

— Ути-пути, какие мы серьезные! Вы только посмотрите на нас: как мы насупили бровки! — Он, смеясь, скорчив смешную рожицу, воркует не с моим животом, а со мной. Я не сдерживаюсь и прыскаю со смеха, одновременно схватив подушку и пытаясь его ударить ей. Но меня перехватывают и обезвреживают поцелуем.

Внезапно Кевин напрягается, а я чувствую легкий магический гул, хотя уверена, не будь я сейчас смертной, то прочувствовала бы его всем телом.

— Что? Мама Реджина проснулась и читает твои пошлые мыслишки?

— Тихо!

Кевин замирает, отстранившись от меня, и явно с кем-то общается через ведьмин зов. Но лицо его серьезно, даже чуть напуганное. Будто черты высекли из камня. Все-таки Кешка изменился: стал опаснее. Раньше я никогда не видела его таким — будто он готов схватить пистолет и начать отстреливаться. Сказать, что я не испугалась — нагло соврать.

— Эй! Что происходит?

Но он не отвечает. Жду. Минута, две… И вот я уже дошла до точки кипения, готовая его крыть русским матом, о том, что он не отвечает, а я сижу, перепуганная до чертиков, но Кевин опережает меня.

— Одевайся! Нас вызывают на совещание.

— Что? Ты же сказал, что все спят.

— Я такого не говорил. Я кивнул.

— А разве это не считается за ответ?

— Прости, не хотел тебе врать. — Он чмокает меня в губы и почти выпрыгивает из постели, устремившись к шкафу. — Вот! Моя футболка вместо твоей. У тебя вещей пока тут нет, так что попользуешься моими футболками.

На кровать летит вещь, только что бесцеремонно вытащенная с полки. Если честно, мне плевать в чем ходить: могу и в старом. Но его спешка меня обескураживает.

— Я никуда не пойду!

— Надо!

— Черт возьми, что за собрание? Почему ты мне соврал?

Кевин оборачивается и смущенно трет шею.

— Сегодня ночью, после того, как ты пела во сне, я почувствовал чужую энергетику в замке. Все уже давно проснулись, и ровно как два часа идет совещание у Реджины. Сейчас она позвала нас…

Мне всё это не нравится! Что-то он явно не договаривает. Поэтому я уперто смотрю на Кешку, он же смущенно разглядывает свои босые ноги. Ганн не выдерживает и выдает то, что никогда не хотела бы слышать:

— Мелани… Аня… Она добралась до Сената. Здесь Архивариус.

И ужас окатывает меня будто ледяной водой.

— Как Архивариус?

Мне кажется, я седею от ужаса на глазах. Кевин соображает, что мне опасно вот так говорить правду в лоб — это чревато очередным неконтролируемым взрывом эмоций, поэтому спешит ко мне:

— Я как понял, Мелани рванула в Сенат за помощью…

— Ну не за пиццей же! Эта дура еще с Норвегии туда пыталась попасть! Наверняка пошла к своему Дознавателю, который ее сжег. О! Вот он счастлив будет прикончить ее во второй раз!

Меня всю трясет от страха за свою глупую сестру, а перед глазами так и стоит картина, как Архивариус впихивает мне урну с ее прахом. В тот раз я тоже была хороша, повелась на ее речи и уверенный тон, но в этот раз Анька обхитрила всех! Сразу поняла, что никто не будет помогать ее безумному плану! Но как? Как она добралась до Сената? Идиотка мелкая! Самоубийца! Вот кого надо сажать в психушку, а не Оденкирка!

Я быстро надеваю футболку Кевина и натягиваю джинсы, пытаясь сдержать слезы от страха.

— Варя…

Не реагирую. Я стараюсь совладать с пальцами, чтобы зашнуровать проклятые кроссовки.

— Варя…

Так. Кажется, одета. Кидаю взгляд в зеркало, вижу себя с огромными глазами от ужаса. Стоит ли мне снять этот черный платок? Если я сниму, меня обнаружат Химеры, но зато я смогу пользоваться своим даром!

— Варя!

— Чего?

Я взрываюсь и оборачиваюсь, наконец, на окрик Кевина. И тут же ломаюсь, теряя всю браваду: слезы предательски начинают течь по щекам. Кешка кидается ко мне, стремится обнять. Пытаюсь вырваться из объятий — мне жалость сейчас ни к чему. Любое утешение — зря потраченное время, а мне нужно действовать!