Инквизиция

Кстати, еда, как и одежда, всегда неожиданно появляется и так же исчезает: никто не приходит и не обслуживает. В другом случае, я бы посмеялась и сказала, что здесь работают домовые эльфы. Но, на самом деле, это страшно. Вот пустой стол — темный, безликий, четыре ножки и гладкая поверхность; и я, такая же безликая в своей камере, — основная жизнь этой четырёхугольной планеты с бежевыми стенами. Я скольжу по комнате взглядом, зацикленная на какой-нибудь мысли, отвожу глаза на мгновение, и уже в комнате меняется что-то — появляется поднос с белыми контейнерами, в которых лежит еда. Словно я в дьявольской ловушке, где предметы сами меняют положение, живущие отдельной жизнью. То же самое с одеждой — каждый день я обнаруживаю под вечер новые джинсы, новую белую футболку и новый комплект нижнего белья в целлофановом запечатанном пакете.

Дознаватель пришел только через три дня после Гроховски, резким напоминанием извне, что где-то существует жизнь и все происходящее не сон, не кошмар и не чистилище — всё намного хуже. Войдя в мою камеру, он принес свежий воздух на пиджаке и запах гамбургера из закусочной.

Он был сдержан и вежлив со мной, не ловил на слове, но его практически затертая фраза «все, что вы скажите, будет использовано на Суде», заставляет меня напрячься и еще больше паниковать. Тогунде спрашивает кто я, кем была, через сколько появился мой знак Инициации в первый раз, какой клан выбрала и т. д. Я всё жду главных вопросов. Но из них он спрашивает про первую встречу с Реджиной и что она сказала. Никаких упоминаний о том, как произошла битва, считали ли меня Саббатовцы Анжелиной или что-то компрометирующее их. Последний вопрос был лишь о том, чтобы рассказала, как я убила двух Химер в Париже.

По его лицу непонятно были мои ответы спасением или сделали какой-то стороне хуже. Дознаватель беспристрастен, холоден и односложен, как его же вопросы. Он — порождение пустоты и той зимы за окном. Может, во всем мире выключили чувства и тепло? И где же Сенат прячет Снежную Королеву?

Не знаю, сколько времени прошло с ухода Дознавателя, но, как и обещал, ко мне пришел Даниил.

— Добрый день, Анна. Как вы?

— Как в карцере.

Он улыбается на мою шутку. Сегодня Гроховски был веселее, меньше было цепкости и колючести в его глазах.

— Как прошел допрос?

— Не били, не издевались, в глаза лампой не светили. — И снова смешок с его стороны. Даниил даже начинает мне подыгрывать, добавляя в голос флирта и неторопливо подходя ко мне.

— А как вопросы? Не слишком ли были сложные?

Пересказала, что спрашивал Тогунде.

— Он не спрашивал, с чего решили Саббатовцы, что я была Инквизитором. — В заключение добавила я.

— Знаю. Читал ваш допрос.

Я даже лишилась дара речи от удивления: а зачем он тогда спрашивает, как прошел допрос, если все итак знает?

— Я просто интересуюсь вашим мнением. Ведь Суд будет дотошнее. Если вы почувствуете слабину на допросе, что же будет с вами в Суде. — Он объясняет мне это, как маленькой девочке, притом явно по тону держит за дуру.

— А вы смотрю, очень переживаете за это дело, — Гроховски подошел очень близко ко мне. Так подходят либо те, кому ты доверяешь, либо враги, чтобы убить тебя. Я чувствовала его дыхание, слышала запах: Гроховски пах лимоном и чем-то похожим на то, что витает в воздухе дорогих машин с кожаным салоном, наверное, это запах делового стиля и заносчивости. Мужчина не отталкивает, но и не влечет. То же самое я могу испытывать, если встану рядом со статуей.

— У меня для вас сообщение, — Даниил произносит это, сладко улыбаясь, практически шепотом, смотря сверху вниз и держа руки в карманах брюк.

— И от кого?

— От Рэйнольда Оденкирка, — и наблюдает, как на моем лице вспыхивают и гаснут эмоции: удивление, радость, тоска и печаль. Сердце запускается быстрее от выдерживающего паузу Гроховски: ну же, что за сообщение? — Он просил вам передать, что он сожалеет о своих поступках и действиях по отношению к вам.

Я цепенею, как будто ко мне обратились на иностранном языке. Что он этим хотел сказать?

— И всё?

— А вы что-то хотели услышать другое? — на мгновение мне кажется, что Гроховски издевается надо мной, ему нравится видеть, как страдаю из-за Рэя, как мой Инквизитор медленно убивает меня.

— Нет. Спасибо за то, что передали.

Даниил кивает и уходит, оставляя меня с мучительным осознанием, что Рэй раскаялся в своем обмане, что получается — все это время он лгал, играя с моими чувствами.

Он сожалеет о своих поступках и действиях по отношению к вам.

Прошу это выбить на моем могильном камне, а Оденкирку — в список прощеных грехов для прохождения в рай.

Я падаю на пол и впервые в жизни плачу в голос от душевной боли, хватаясь за область, где спрятано сердце в груди. Захлебываюсь в воздухе и своих слезах. А потом меня придавливает тишина карцера, и я удивляюсь, что мое сердце еще стучит, пережив такую боль. Внутри все черно и выгорело — ни единого чувства. Сил хватает лишь переползти с пола на кровать и, уже лежа на мягком в обнимку с подушкой, мечтать, чтобы суд убрал меня, стер с лица земли. Как жить с Химерами и воевать против Оденкирка? Не смогу. Не смотря, что мной попользовались, как вещью. Но и в Саббате тоже жить не смогу, это будет невыносимо… Поэтому лучший вариант — сжечь меня. Я даже против не буду, только за.

Пытаюсь убить в себе чувства к нему, воскрешая самые нежные и любимые моменты.

Наш первый поцелуй.

Ложь.

Вот он находит меня на плавучем домике и предлагает встречаться.

Обман.

Париж. С трюфельным вкусом вид на Эйфелеву башню, и мы целуемся. Наш первый раз.

Игра.

Но сколько бы я не твердила и не убеждала себя, всё напрасно. Нельзя разлюбить человека в одночасье. Остается принять, как данность.

Рэйнольд Оденкирк, как бы хотелось возненавидеть тебя и послать далеко и надолго, но не могу. Ты настолько въелся в меня, в мою кожу, в сердце, что, считай, я отравлена тобой. Поэтому, как люди свыкаются с мыслью о смертельной болезни, буду свыкаться с любовью к тебе, зная, что между нами быть уже ничего не может, да и ты не захочешь. Я прощаю тебе всё. Весь твой обман и игру со мной, потому что это лучшее, что случалось в моей жизни. Даже Виктор, человек, который любит меня и хочет сделать своей женой, не сможет исцелить от тебя. Спасибо, что сделал счастливой, спасибо, что обрек на темноту.

Твоя Мелани.

Они пришли за мной в обед. Резкие черные костюмы и начищенные ботинки: Тагунде, Батлер и Гроховски. Люди — костюмы, люди — кейсы, люди — пиджаки. Серьезные лица, эмоции под запретом. Холодная вежливость зимы.

— Анна Шувалова, она же Мелани Гриффит, мы пришли вас проводить на суд. Ваш личный доверенный — Даниил Гроховски.

— Очень приятно, Анна, — Даниил сделал вид, что мы незнакомы. И я поддерживаю эту легенду простым рукопожатием и фразой «Мне тоже». Плевать. Если все лицемерят, то и я буду.

— Будьте готовы, через час Архивариус Гроховски вас сопроводит в суд.

На этом трое развернулись и ушли с железным хлопком дверного замка.

Прошла неделя моего пребывания в карцере, где он сделал свое дело: стерильное помещение передавало стерильность в мою душу. За неделю я изменилась не только внешне — я сильно похудела, став острой, скелетоподобной — , внутри тоже прошла трансформация — меня накрыло безликое серое «мне всё равно».

Поэтому на новость о суде, к удивлению, ничего не ёкнуло. Я продолжила свое чтение Библии.

«От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей;

ибо сила коней заключалась во рту их и в хвостах их; а хвосты их были подобны змеям, и имели головы, и ими они вредили.

Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить.

И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем…»*.