Страница 73 из 81
- Не сберёгся Антоныч! Укатали Сивку крутые горки, никакая не болезнь, а работа съела его. Уморили его работой! – подняв глаза на Алика, расстроенно покивал: – Знаю, знаю, как вы были к нему привязаны...
Юрыч хотел приходить готовить для неё – она тепло поблагодарила и отказалась. Чьё-либо общество в доме было невыносимо.
122
Раз вечером позвонили в дверь. Она увидела в глазок актёра Данкова – ушла, закрылась в спальне; он звонил, звонил – не реагировала. Утром увидела у порога букетик незабудок.
Данков подкараулил её у дома, когда она возвращалась с работы, пошёл рядом, торопливо говоря:
- Гони меня! ругай, проклинай! Плюй в меня! Но, заклинаю, забирай то, что будет у твоего порога: цветы, записки, стихи... Для меня достаточно, что есть твой порог.
Он преградил ей путь. Посмотрела раздражённо и так пристально – Данков отступил:
- Ка-а-кая злая! Все силы ада не злы так. Это работа старика – распалял даром твою чувственность, и в тебе всё застыло...
Она бегом бросилась в подъезд. Дома выхватила цветы из мусорной корзины и вышвырнула в фортку.
Напомнил о себе и Гаплов. Придя в Дом моделей на очередную демонстрацию новинок, вертелся среди почитателей Алика. Её работами все восхищались, и чувствовалось: одобрение идёт сверху. Гаплов терпеливо выждал, когда другие выскажут похвалы, и, приготовившись говорить сам, нежно взял женщину за руку выше запястья. Алик бесцеремонно отбросила его пятерню. Позже он подскочил в вестибюле:
- Вы изменились к худшему. Я наблюдаю: у вас постоянно – неприязненное выражение! Покойный заразил вас болезненной аурой озлобления.
Она со злорадным удовольствием назвала его идиотом.
Как ни в чём не бывало он нанёс визит её родителям. Мама сообщила: «Напросился в гости, принёс торт, бутылку коньяка. Рассказывал, какой он интеллигентный, и это всё к тому, чтобы мы его перед тобой расхваливали».
Алик отреагировала на сообщение брезгливо. Маменька этого и ожидала. «Осмелела не на шутку. Ишь, как высоко себя ставит! Я бы не решилась». Завидовала дочке всей душой.
С прежним поклонением к Алику относился Дэн. Он считал: её муж был развращённым и в силу этого глубоко несчастным человеком, сумасшедше влюблённым в неё. Она не могла от этого отмахнуться, её жалость к нему стала такой, что у девчонки теперь чувство потери. В садике у кинотеатра, где обычно встречались Боб, Галя и Дэн, он преданно защищал Алика.
Боб (в сборную страны его пока не взяли, но он держал себя так, будто вот-вот возьмут) опирался на версию, возникшую в уме Людмилы. Виктор никого не убивал! Но так как Алик говорила, её идеал – бесстрашный, невероятно дерзкий парень, – он и выдумал, будто застрелил двоих милиционеров. Наслаждаясь ролью повелительницы, Алик настаивала, чтобы он повинился. Обольстительница довела его до умопомрачения (пытаясь заглушить её чары, он ещё и порядочно пил), словом, фантастическое «признание» оказалось написанным. И Виктору навесили чужие преступления.
Дэн возразил: он видит Алика на работе, знает о ней больше других. Её занимали проблемы мужа – до чего бережно она разговаривала с ним по телефону! И вообще она не из таких, кто заставлял бы покаяться в убийстве милиционеров, это не в её духе.
Галя перебила:
- И очень даже в духе! Но только он не выдумал – он написал о том, что сделал. Как хотите, но он – супермен! – она, побледнев, отвернулась, чтобы скрыть слезу.
В один из вечеров Боб представил друзьям недурненькую учительницу музыки Веронику, которая, послушав споры, томно произнесла:
- Человек – вот уж исчадие... может питаться растительным, жить, не убивая, а почему-то не хочет. – У неё был вид, словно она страшно устала от этого.
Вероника увлекалась йогой, не ела мяса. О ней Галя рассказала Алику в один из визитов:
- Девочка пока не раскрылась, но, я думаю, она специалистка по индийскому сексу. На голове стоит бесподобно – это надо видеть!
Алику были неприятны приходы Гали, но она не решалась не впускать подругу детства, и та приносила сорочьи подарки. Боб утверждает: не будь профессор неизлечимо больным, он не женился бы на Алке. А она запаривала его до обмороков – «большими затяжками докурила его жизнь».
«Терпеть и это?»
- Топай-ка отсюда!
- Ты послушай: я ему такое сказала! я ему говорю – трепло...
- Пошла-а!!! – Алик вырвала у подруги сумочку и метнула в прихожую.
Галя подхватила сумку на бегу, прыгнула через порог, оставив дверь распахнутой:
- Ты не можешь простить мне его!
И с лестницы донёсся стремительный топот её каблуков.
123
Алика преследовало где-то когда-то прочитанное: «Её душа пила тоску». Да, пила тоску день за днём, ночь за ночью, и в этой заливающей тоске мелькнул ещё один телефонный звонок Людмилы: «Расстреляли…»
Людмила сказала – в почтовом ящике оказался служебный конверт, а в нём – узкий бланк. На нём было напечатано на машинке, что приговор приведён в исполнение. Алик ждала – из трубки вырвутся проклятия, но услышала:
- Помнишь тот день? Мы с тобой встретили наших мужей, а теперь мы обе их потеряли.
Людмила не добавила то, что, казалось бы, должна была добавить: «Твой был неизлечимо больной, а моему бы жить и жить». Алика изводили слова о том, что её муж был неизлечимо больным. Её как бы желали этим утешить: что же, мол, такова судьба. Алик, наконец, поняла: те, кто говорит это, не могут согласиться, что её ждали годы счастья. Их нутро восстаёт. Им хочется утверждаться в факте, как она была несчастна и теперь втайне радуется избавлению. Её травят словами о болезни, изливая в них злорадство, зависть.
«Он ушёл, потому что ему ничего другого не оставалось», – внушали ей правящие люди, что сочеталось с восторгом быдла, и от этого её лихорадило...
И, наконец, сейчас, после разрыва с Галей, после встряски, открылась истина: годы счастья ждали её! Радость быдла чересчур эмоциональна, чтобы покоиться на правде. Лонгин был здоров! Уж больно алчно ухватились за его болезнь.
Она так и видит: старик-учёный по фамилии Филимон протягивает прощальное письмо мужа. Глаза Филимона цвета помоев – хитрые, жестокие. В её уме повторяются слова Лонгина о лживости, развившейся до Абсолюта, она слово за словом перечитывает письмо: «Больше всего на свете меня страшит, что ты можешь увидеть меня в состоянии болезни… Помимо неё, не вини абсолютно никого в моём конце…» Без слова «абсолютно» тут вполне можно обойтись, Ло отнёс его не к болезни, оно о другом: о том, что его убил Абсолют, убили сидящие на самом верху мерзавцы.
Она увидела: он замер над листком бумаги, ощущая отсчёт своих последних минут. Сильнейшее напряжение: надо передать ей правду так, чтобы не распознали другие и чтобы она не поняла её в первый же миг – иначе она выдаст себя и погубит. Он строит и отметает фразы, подбирает слова, заменяет... А жизнь уносится. Он нашёл слово-ключ – подбросил в одну из последних фраз, чтобы оно ей открыло понятное им двоим...
«Ло-о, я поняла тебя, милый! – она присела за его письменный стол, стиснула голову ладонями. – Но – убить тебя, столь им нужного?..»
Она видит себя и Ло в момент, когда тот сказал о послании Виктора, когда небо показалось с овчинку и ей захотелось, чтобы доносчика прикончили – дело бы заглохло. Но Ло не пожелал использовать связи для этого. Ну, конечно же! По его представлениям, он уронил бы себя. И к нему пришло решение отдать за неё жизнь, набрав тот максимум очков, о котором он говорил в день их встречи. Он смотрел, как огонь разгорается. Его вызвали в Москву – он наотрез отказался изворачиваться, оправдываться, дабы дело замяли. Но за свой тихий уход он выговорил для любимой всё, что только мог. Её прекратят хаять за её работы, а, напротив, поддержат. Сохранят за ней квартиру, не откажут в помощи в трудный момент...
Видимо, там, наверху, была очень нужна его «кончина от недуга». Но почему Ло не подумал, что отнимает у неё годы счастья? будь он проще, сделай так, как сделал бы другой… Мысль о том, что она желала смерти Виктору, мучительна. Ещё не так давно душа взрывалась яростью на него, а теперь она думает: ведь его раздирали не только зависть и ревность. Была же любовь! Он не запятнал имя любимой, хотя о ней его наверняка расспрашивали с пристрастием. Их не могла не интересовать в этом деле её роль – молодой, эротичной, талантливой. Он мог рассказать им о её находках в Пскове – с тем, чтобы вернее утопить Лонгина.