Грация и Абсолют

Хоронить его прилетели и приехали родственники, о которых Алик никогда не слышала. Маменька охотно знакомилась с ними, а ей, улучив минуту, шептала: «Не вздумай никому ничего давать! Ты – единственная наследница всего, понимаешь, всего!»

Алика безоглядно захватило горе, у неё текли и текли слёзы, она представляла мужа, беззвучно разговаривала с ним. Некоторые родственники пытались потолковать с ней по имущественным вопросам, но вмешивалась маменька и так нахраписто отрезала: «Все претензии – через суд!», что люди скисали.

Алика тянуло уединение. Она запиралась в пустой квартире, садилась в гостиной за стол и, содрогаясь от плача, вспоминала, как Лонгин Антонович перед нею, играющей девочкой, мастерски сыграл слепого. Потчевал её кушаньями, объяснял своё миропонимание, спрашивал: а что будет означать, если парень зажжёт спичку, а девушка дунет на неё и погасит?

Дни проплывали неясностью, болезненно видимой сквозь завесу слёз. Как-то на работу ей позвонили: её хочет видеть один из областных руководителей, если она будет любезна найти время, он пришлёт машину. В мозгу зажглось: «Донос Можова!» – и оцепенение слетело. Она понимала: несмотря на смерть Лонгина Антоновича, донос рано или поздно всплывёт. Муж предупреждал: «Я тебя не посвящал ни во что моё! Ни во что!!!»

То, что она узнала от мужа о государстве, оказало своё действие, и Алик предстала перед важным лицом собранной. Её внешность, бесспорно, впечатлила руководителя. Он довольно долго выражал ей своё участие, тщательно подбирая слова:

- Ваш муж был выдающимся изобретателем и учёным, талантливым организатором, прекрасным воспитателем молодых кадров...

Присевшая на стул Алик была недвижна – бледная, непроницаемая, в трауре. Собеседник перечислял заслуги покойного и вдруг спросил:

- А эти неприятности его сильно расстроили?

Вот оно!

- Простите, я не совсем поняла… – она чувствовала, с какой хищной зоркостью он следит за её лицом.

- Ваша сдержанность понятна, – снисходительно заметил обкомовский начальник, – мы разделяем её. Но перед нами не стоит таиться. Проблема нам известна.

- Какая проблема? – вскинулась Алик, весь её облик выражал насторожённый вопрос, хотя в душе его не было: она считала, что речь о доносе Можова.

Собеседник молча изучал её. Она повысила голос, разыгрывая состояние перед истерикой:

- Я не знаю, почему он написал мне письмо, о котором вы знаете, только не надо мне врать! я не знаю, почему он умер! А теперь ещё какая-то проблема! Я хочу знать – какая?

- Мы были уверены, он с вами делился. Как же он так...

- Ничем он со мной не делился!

Человек поспешно налил вдове стакан воды из графина и почти взмолился: не надо волноваться!.. проблема – не то слово. Профессору, как всякому новатору, встречались трудности, вот что имелось в виду.

Начальник сделал главный для себя вывод, что молоденькой вдове неведома суть работы мужа, и продолжил:

- Квартира остаётся вам. Мы окружим вас постоянной заботой. Не стесняйтесь обращаться к нам по любому, в том числе, и бытовому поводу. А станете стесняться, я всё равно буду интересоваться регулярно.

Она возражала – ничего этого не надо, на что обкомовский руководитель улыбнулся с видом: он одобряет её скромность! вместе с тем, всё пойдёт, как он сказал. Он проводил её до порога кабинета и тепло пожал ей руку.

121

Алик вспоминала рассказы Лонгина Антоновича о советском руководстве – закоренелом ворье. Это ворьё говорит о покойном чуть ли не с трепетом. А какая жаркая заботливость уделяется ей, вдове. Так, может, донос был оставлен без внимания, а Лонгин ушёл из жизни действительно из-за болезни?

Она обливала себя душем, когда зазвонил телефон. Наскоро обернувшись полотенцем, подошла к аппарату. В трубке раздалось:

- Приговорили к расстре-е-лу...

- Что такое?! Кто это?! – вскричала Алик, не слыша, как громко, как страшно она кричит. Она сразу всё поняла, но перебивала Людмилу криком: – Кто звонит?

И тогда трубка тоже закричала – так, что Алик отдёрнула её от уха:

- Письмо пришло-оо!!!

Раздалось что-то нечленораздельное, перешедшее в протяжный кошмарный стон.

После того как Людмиле сказали в прокуратуре, что её муж обвиняется в убийстве двоих сотрудников милиции, она, не поверив в это, искала помощи. Она переполошила родню, родня посоветовала нанять адвоката, что Людмила и сделала, и от адвоката, ею была женщина, теперь пришло письмо: Можов приговорён к исключительной мере наказания.

- Он невиновен! он никого не мог убить! – кричала Людмила в телефонную трубку, и Алик услышала, что как-то раз соседи позвали Виктора помочь зарезать свинью, а он отказался – сказал, не может себя заставить.

И если Людмила приносила с базара живую курицу, то сама и перерезала ей горло – муж не мог взять топор и оттяпать ей голову. Алик на это мысленно сказала: «И однако же…»

Если бы не требующий заботы ребёнок, Людмила сошла бы с ума. Но надо было кормить маленького Виктора, стирать, убираться, ходить за продуктами. Она забывалась в этих хлопотах.

Борис Чугунов, Галя, Дэн знали её версию происшедшего, в которую она верила как в доподлинную правду. В своё время Виктор, якобы, оказался свидетелем какой-то схватки, какой-то перестрелки, в которой были убиты два милиционера, он не захотел впутываться, уехал. Но ему стало известно, что вину взвалили на невиновного, а у Виктора, в отличие от многих, есть совесть, и он, чтобы спасти человека, описал всё, что видел своими глазами. Он понимал, что правда может кому-то не понравиться, и, отправив заявление, скрылся, но его поймали. И сделали его самого виновным.

Объяснению Людмилы не верили. Галя представляла Виктора убивающим противника и чувствовала его способность это совершить. Её самолюбие изощрённо щекотало, что тот, кто убил двоих милиционеров, был её любовником, орально ласкал её гениталии, а она познала вкус его спермы, его фаллос растягивал ей лоно и раз за разом одарял её незабываемо острым оргазмом.

Она торжествовала, что Алику не довелось испытать с Виктором желанную радость. Впрочем, тут оставался мучающий вопрос. А вдруг он, встречаясь с ней, с Галей, встречался где-то и с Аликом и та тешилась с ним? Неотвязно хотелось убедиться в обратном, но Галя понимала, что прямо спросить подругу ещё не время.

Алику же виделся Виктор в узкой, как пенал, камере с голыми цементными стенами, набитой другими приговорёнными к расстрелу, в такой, какой её описал Лонгин Антонович. В мыслях о нём и о Викторе Алик упиралась в нечто, что ещё не понято, и надо было добраться до ответа – но нагрянула маменька. Она убеждена – профессорскую квартиру Алику не оставят, так пусть она не вздумает взять то, что ей постараются всучить взамен, надо требовать лучшее, собирать подписи коллег покойного.

Маменьку потрясло: оказалось, обкомовское руководство вежливо уведомило дочь – квартира за ней сохраняется. Так почему не заметно радости?.. Видимо, своей хмуростью дочка напоминает, что надо вернуть деньги, которые Лонгин Антонович, опасаясь какой-то проверки, положил на сберкнижки ей и мужу. Большей частью этих денег уже распорядились: старый «москвич» заменили новыми «жигулями», отремонтировали и заново обставили квартиру.

Мама горячо заверила дочь:

- Мы с отцом живём для тебя! Ведь у нас никого больше нет. Всё достанется тебе!

Если Алик хочет куда-то поехать или купить ещё один ковёр, она сейчас же снимет деньги с книжки...

Дочь не выказала интереса, выражение осталось горьким и замкнутым. Тогда маменька подумала: это принято в избранном слое – столь трагически себя держать. Быстро же Алка ухватила! Родной матери выставляется безутешной скорбящей маркизой, а на самом-то деле, конечно, наслаждается благоволением судьбы. Освободилась от больного старика и в свои двадцать четыре, при красоте и здоровье, имеет гораздо больше, чем её родители наживали четверть века!

С искренностью её горя соглашался Юрыч. Зайдя после похорон, присел на стул: