Грация и Абсолют

Заботилась об отдыхающих команда рабочих, отряжённая с фабрики, они разложили на берегу костёр, пожарили большую сковороду золотисто-красных сыроежек, и Лонгин опять же показал пример, закусывая ими водку.

Немцы угощали обслугу, а потом потребовали, чтобы люди сплясали. Лонгин увидел в этом желание унизить русских, но тут же засомневался: некоторые офицеры сами пустились в пляс и проделывали это так ловко, что рабочие в изумлении переглядывались с хозяином. Особенным классом щегольнул лысоватый майор. Утомлённо окончив пляску и стряхивая рукой пот с лица, он сообщил, что научился так плясать в Нарве.

Лонгин улыбался в появившемся вдруг желании навсегда запомнить этого майора. Радостно было смотреть на реку Великую, на горячее небо – и до чего же хотелось, чтобы ничто не омрачало успех, который ему послало страшное бытие, дав удивительное самоощущение авторитетного, несмотря на молодость, хозяина, состоятельного человека.

Там, где была фабрика по выпуску торфяного жидкого топлива и дёгтя, – при немцах, то есть при Лонгине, благодаря Лонгину, – стало действовать немалое предприятие, производящее продукцию более двадцати наименований, и оно всё росло. На счёт владельца в германском банке поступает солидная прибыль. Приносит высокий доход и открытая им ранее автомастерская: правда, числится она за армией, но он получает зарплату начальника.

Его способности оценены, германское государство предоставило свободу его инициативе, признало и обеспечило его право на частный капитал, что совершенно исключалось при Советах. И дело завораживает Лонгина, он наслаждается им, отдавая ему время и силы «до полной выкладки», живя в подгоняющем чувстве взлёта. Живёт он в просторной удобно обставленной квартире, имея четырёх человек прислуги.

64

Посланный им шофёр поехал в городское управление, когда окончился рабочий день, и привёз Клару.

Смазливая с ямочками на щёчках ровесница Лонгина провела более года в Париже, куда уехала от родителей, русских интеллигентов, которые после Октябрьского переворота поселились в Эстонии. Любознательная дева смело искала развлечений в жизни эмигрантской России во Франции, вошла в эротический кружок. Стремительно обогащаясь опытом, она знала, например, каким бесподобно-пикантным значением для ценителей обладают её скульптурные жамбоны – этим словом (от фр. jambon – бедро) именовались женские ягодицы в тесном кружке посвящённых. Вообще же женская попка звалась руфель, ударение на втором слоге, образовано слово было от польского rufa (корма).

Лонгин ждал гостью в ночной пижаме, лёжа на застланной крахмальной простынёй кровати. На стуле подле сидела одетая в светло-серое льняное платье домработница Антонида Вохина, для своих – Тося. Ей восемнадцать. Не по возрасту степенная, собранно-внимательная, она держала на коленях раскрытую книгу, читала вслух – Лонгин, не всё разбирая, слушал, однако, с видом глубокого спокойного удовольствия.

Подчинившись его взгляду, Тося не поднялась навстречу вошедшей Кларе.

Та, приподнимаясь на носки и раскидывая руки, воскликнула:

- Приф-ф-е-е-ет! – заменив «в» слегка свистящим «ф». – Опять читаем? – сказала, садясь на край кровати. – Одно чтенье-скука у вас на уме! – с напускным упрёком бросила Лонгину.

Тот остался невозмутим, а Тося произнесла с искренностью твёрдого убеждения:

- Когда подходящая девушка почитает вам про любовное – потом и любиться вам будет лучше.

- Что ты ему читаешь? – Клара схватила книгу. – Это про восстание Спартака! Какое такое любовное?

Тося отобрала томик, говоря всё так же наставительно, певучим голосом:

- Описано, как богатые праздновали с рабынями, ели с ними самое вкусное, любили рабынь и как тем это было сладко, и они старались как можно лучше сделать.

Она принялась старательно, хотя и сбивчиво читать об оргии в доме Суллы, а Клара выскользнула в другую комнату, дабы возвратиться почти голой – лишь в алых носках и туфлях на каблуке; кроме того, её талию охватывал поясок с заячьим хвостиком, прикреплённым так, что он сидел на копчике девушки.

Она держала гитару. Покружившись по комнате, повертев обращённой к Лонгину попкой, села на стол, перебирая струны, запела:

На воле гордая свирель

Упёрлась в гладкую руфель

И хочет в норку под руфелью –

Чтоб та зашлась в меду свирелью.

Тося отложила книгу, сняла с Лонгина пижаму, возбуждённо-радостно глядя на его вставший фаллос. Повернувшись спиной, совлекла с себя одежду и, откидывая упавшие на глаза волосы, из-под руки взглянула на растянувшегося на кровати хозяина. Он кивнул, и она выбежала из комнаты, принесла две лисьих шубы, расстелила поверх ковра на полу.

Клара перешла к другой песенке:

Локон падал на бровь, вы жамбонами

Колыхать начинали небрежно,

Упивался я вашими стонами,

Выносил муку плоти мятежной.

Тося надела белоснежные наколку и передник, какие носят горничные дорогих гостиниц, вскочила на стол, принялась танцевать, высоко вскидывая то одну ногу, то другую – показывая не очень густую растительность в промежности, похлопывая себя по крутым мускулистым бёдрам.

Лонгин встал с постели, протянул руку – девушка оперлась на неё, спрыгнула со стола.

- Вся горю… – виновато улыбалась.

Клара, сидя на столе, под гитару пела: «Расставляли вы ножки, но устьице прикрывали смешливо платочком: «Буду так, пока он не опустится!» – я кусал ваши задние щёчки…» Тося сняла передник, обернула его краем торчащий хозяйский черен, пожала и поднесла ткань к губам, к носу, вдохнула запах. Затем, расставив ноги, прижала край передника к влажной нижней пастечке. Опять зазвучал чувственный голос певуньи: «Оборвало спектакль касаньице – им безудержно сладко волнуем, я прильнув сзади к вам, приосанился, жаждя стыдным смутить поцелуем…»

Она соскочила на шубы, вместе с Тосей опустилась на четвереньки, и та повернула к ней попку, давая щупать жамбоны, подставляя пухлогубый зев. Лонгин присел на корточки, перед ним подёргивался заячий хвостик на копчике Клары, которая лизала причинное место стоящей на четвереньках Тоси.

Голый Лонгин наблюдал за ними минуту-вторую, вдруг охватил руками зад Клары, рванул к себе. Она остро встрепенулась, он повернул её, всем видом выражавшую покорность. Она стояла перед ним на коленях, поддерживаемая им под мышки, ослабевшая до того, что едва не опрокидывалась в жажде его власти над собой, словно моля: избивай! мучай! заезди до обморока!.. Но он грубо отбросил её, сел перед Тосей, широко разведя ноги, слегка согнутые в коленях.

Девушка, сев так же, раскинула ляжки ещё шире, стала надвигаться на него, упираясь руками в разостланную шубу. Клара была рядом, и когда ноги Тоси оказались поверх ног Лонгина, протянула руки, помогая любовникам свести залупу и влажный входик. Сложность теперь была в том, чтобы вогнать ствол в лаз одновременным движением двоих: так, чтобы низы их туловищ прошли навстречу друг другу одинаковое расстояние.

Получилось – двое обменялись восхитительными зарядами возбуждения. Задав ритм, в лад сдвигали низы туловищ: когда они расходились, показывался скользкий черен – живая ось, – ронялась череда крупных капель смазки.

Смычка – ось, смычка – ось, смычка – ось… она блестела, надраиваемая зевом, особенное наслаждение доставляли обоюдность усилий, дружность одинаковых действий.

В это время Клара, развернувшись, показывала Лонгину вздыбленную попку, заячий хвостик, то и дело закидывая руку на жамбон и разминая его.

Лонгин, чувствуя, что вот-вот выплеснет, повалился на спину, схватив Тосю за талию, чтобы не сорвалась с тормоза: она несколько раз неистово подскочила – и его передёрнуло на венце сладострастного исступления. Завершила и она, осела на ещё стоящий: – Ох-хх! – заёрзала попкой по мокрому паху хозяина.

Потом Клара сделала ему, лежащему навзничь, массаж груди. Он вытянул в сторону правую ногу, Тося полулегла перед ней, поместила его ступню меж своих ляжек, он пальцами ноги теребил её лобок, развитый выступчик, осязал подошвой увлажнённость сладких губ, мягко, ритмично нажимал ступнёй. И у него набряк. Клара чмокнула уголок его рта, пальцами затеребила его сосок, а другой стала полизывать, покусывать. Рука хозяина сдавила ей шею, он ощупывал её тело и хотел было подмять, но девушка выскользнула из-под него. Ей нравилось, чтобы он брал её грубо и она могла бы сопротивляться. Побежала от него на четвереньках – он поймал её за щиколотку, рванул к себе и навалился: