Страница 33 из 38
При некотором сходстве двух рассуждений различия между ними очень существенны. В первом фрагменте ощущается дистанция между поэтом и адресатами его посвящения. Автор называет свое сочинение «труд игривый», «песни грешные». Красавицы, девы, которым адресована поэма, способны на «трепет любви», поэт не ставит задачей обратить своих читательниц в свою веру, ему достаточно малого внимания, подаренного «украдкой». Во втором фрагменте у поэта с некоей символической Клименой полное единодушие: «грешные песни» разжигают в читательнице страсть к греху; «жертве скучного Гимена» хочется веселья вне брака, и поэт подталкивает подобную решимость. Получается: поэт воспевает чувственность, насаждает чувственность и доволен, когда это дает результат.
Почему так происходит? Потому что поэма создается в годы, когда любви чаще находится синоним сладострастье. Правда, в поэме перемешивается древнее и современное; древнее ставится выше: «любовь и дружбу старых лет» поэт полагает «незнаемыми в мире» (в современном мире).
Чем же выделена «та» любовь? Тем, что предполагает верность; в остальном же она тоже держится на сладострастье. Ныне поэт исключает верность из числа добродетелей.
Общий сладострастный элемент любви поэт ценит всего выше, и поэма сочиняется не с желанием упрекнуть современников опытом предков, а с намереньем (как в «Онегине» сказано) «жар сердца успокоить». В результате древнее подтягивается к современному, а обращение к героине поэмы перерастает в обращение к современнице – прототипу героини. Зигзаг совершает мысль поэта: начинает он с описания нрава героини, очень быстро сбивается на черты прелестницы, а под конец видит только это, причем открыто увлекается «сюжетом» своего же послания «К Щербинину» («Кто Наденьку, под вечерок, / За тайным ужином ласкает…»). Контрастный образ Дельфиры эмоционально дан вполне отчетливо, в ней «духовность» вытеснила природные инстинкты, и это ее не красит.
Отчего же планка духовности опущена столь низко, если вообще имеет какое-либо значение? Ответ найдем и в поэме, и опять он адекватен авторскому выбору, который определен в лирике. Вещает Финн:
По мысли поэта, непременно так: если любовь познается «душой», то состояние влюбленного обязательно раздваивается. А между тем желанна «небесная отрада» – и несносна «мучительная тоска». Как сохранить одно, избавясь от другого? Выбрать отношения проще, без «души»; «отрада» будет, пусть не небесная, зато без тоски…
Итак, выбор сделан? Он надежен? Увы, нет обретений без потерь. Искателей сладострастья подстерегает свой удар.
Воспевая чувственность, поэт сохраняет внутреннюю честность: он знает обаяние сладострастья – и расхваливает его, но он испытывал и острое разочарование – и не умалчивает о том.
Альтернатива сладострастью разработана в поэме менее активно, чем воспевание сладострастья, но опустить этой попытки тоже нельзя.
После долгих и трудных испытаний Руслан освобождает милую, желанную супругу, но он обнаруживает ее объятой волшебным сном. Витязю не пришлось терзаться загадкой: голосом Финна он утешен и ободрен. Но вновь возникает пикантная ситуация: после долгой разлуки Руслан держит в руках обретенную супругу – и пылает неутоленной страстью. Поэт не отказывает себе в удовольствии подробно живописать эту острую ситуацию, обрамляя ее всякими ассоциациями, но сдержанность «славного витязя» дает основание для нравственного вывода: «Без разделенья / Унылы, грубы наслажденья…»
Есть и еще пример, пример Ратмира, обретшего подругу и ради нее отвергнувшего все иные соблазны жизни.
Ратмир преодолевает даже соблазн взглянуть на когда-то пленявшую его Людмилу: в его новой жизни ни к чему для него какие-то всплески того, что твердо оставлено за чертой прошлого. Опыт отделенных от поэта героев уже позволяет включать в арсенал ценностей «верное счастье».
Опыт поэмы и опыт лирики не полностью совпадают в своих объемах, но соотносимость одного и другого очень велика; в разных формах поэт поет одну песню. Не только в Лицее, когда личный опыт отсутствовал либо был незначительным, но и теперь, когда поэт «на свободе» и его опыт стал широким и разнообразным, опыт литературный не утратил упреждающего, потенциального, воспитывающего значения, пусть даже переход литературно постулируемого принципа в практику происходит подчас отнюдь не легко и не сразу.
Поэт очень своеобразно пользуется мудростью поговорки «Свято место пусто не бывает». В стихотворении «Платонизм» красноречиво признание: «Ты молишься другому богу…» В контексте стихотворения переадресовка молитв мотивирована: героиня послания, Лидинька, страшится Эрота, «проказника милого», чурается Гименея и сознательно предпочитает им «другого бога», «брата любви». Но слово произнесено, и оно хорошо выражает пушкинское вольнодумство, не отрицание официоза, но замену его другими, подчас игривыми установлениями. Еще пример:
Моленье «другому богу» совсем не обязательно носит иронический характер. Вот начало взволнованного, просветленного лирического послания:
Вера в домового – вера домашняя, неофициальная, подкрепленная фольклорной традицией. Она может быть истовой, но может – шутливой или полушутливой (по пушкинскому стихотворению и не определить, какая она). Такая неопределенность на пользу стихотворению; в конце концов, здесь пафос совсем не в кодексе веры, но в любви поэта к образу жизни, к домашнему очагу, к кругу милых предметов. Соответственно, такой вере – добродушной, неритуальной, непринужденной, свободной – поэт готов отдать предпочтение.
Сменой настроений интересно стихотворение «К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего сада»: здесь сочетаются жанровые черты эпиграммы и мадригала. Ирония адресована святоше: